того, это грешно. Как говорит Мэри, задача женщины — принимать, а не давать.
— А-а, — протянул Марло. — Ты разговаривал с ней об этом.
— И зря сделал. Я думал, что понимание может прийти через обсуждение, через проникновение в душу друг друга. Но с тех самых пор она смотрит на меня глазами, в которых затаился ужас.
— И она выражает мнение всех женщин, по крайней мере, в Англии. В Европе. Во всём мире. Женщины есть женщины, а мужчины — мужчины, и от этого никуда не деться. Чтобы получить больше, мы должны погрузиться в мир своей фантазии. Так было с Зенократой. Она моя, Уилл, потому что я создал её. Когда я прибегаю к помощи своих рук, я представляю, что это её руки. Создай в своём воображении такую женщину, Уилл. Представь её красоту, представь себе её, жаждущую твоих объятий. Она может стать твоей, Уилл, каждый раз, как ты закроешь глаза. Я дарю её тебе. Закрой же глаза, Уилл, позволь мне стать на время такой женщиной.
— И, открыв глаза, снова стать одиноким и разочарованным?
Марло пожал плечами.
— Разве не такова судьба мужчины? Мы можем только уповать, что, прибыв на небеса, не испытаем такого же разочарования. Но сегодня, Уилл, — сегодня я вознесу тебя в рай, когда Зенократа, зная твоё желание и твою силу, подведёт тебя к самым вратам рая, перед тем как освободить твой дух.
В такой зимний вечер хорошо быть на берегу. Ледяной ветер гремел чем-то на крыше, пробирался сквозняками в коридоры, и чёрный дым вздымался в камине, как волны в море, угрожая заполнить все комнаты и нехотя протискиваясь в дымоход.
Мэри играла на клавесине. Она играла хорошо, каждая нота была ясной и отчётливой — результат упорных тренировок. Её хорошая игра свидетельствовала одновременно и о трудолюбии, и о пустоте её жизни. Никакая другая хозяйка не могла сравниться с ней по чистоте дома или по количеству собственноручно вышитых покрывал. Выше всякой критики была пища, приготовленная ею. Соседи говорили о ней как об образцовой жене.
Такой она казалась. Она сидела перед инструментом, опустив пальцы на клавиатуру и слегка нахмурившись из-за недостаточного освещения. Но, если не считать насупленных бровей, лицо её было безмятежно. И прекрасно. Волосы она зачёсывала назад и прятала под чепец, как и подобает солидной матроне, которой перевалило за тридцать. Но лицо её не потеряло ещё красоты и было не менее прелестно, чем в день свадьбы.
Сегодня она играла с ещё большей, чем обычно, уверенностью. Что бы ни случилось в следующие несколько часов, этот вечер, несомненно, положит начало новому периоду мира и спокойствия в их семье. Если голландцы и придут к Уиллу, то только для того, чтобы предложить дальнейшую службу на их кораблях. Уилл опустился на колени к чертежам и картам, разложенным на полу. Деливеранс растянулась на животе рядом с отцом. Она была уже в ночной рубашке, готовая отправиться в постель в тот момент, когда к нему придут гости. Вообще-то ей давно уже полагалось спать, но одним из удовольствий для Уилла было портить своего ребёнка. Он так мало её знал. Он был в море в ту ночь, когда она родилась, и пять из следующих семи лет он тоже был в море. Ему нравилось смотреть на неё: она была так похожа на Мэри, и в то же время волосы у неё были отцовские, чёрные, как смоль. Ему нравилось разговаривать с ней, потому что она была, несомненно, умна. Она была его другом. Он знал — окружающие поговаривали, что Уилл Адамс улыбается только в присутствии своей дочери.
— И здесь мы повернули назад, — рассказывал он. — Лёд был настолько толст, что корабли не могли пробиться дальше.
— Наверно, было очень холодно, папа?
— Да. Так холодно, что дыхание замерзало прямо у рта. И всё же, представь себе, это было прекрасно. Но те места не для людей. И прохода на восток там тоже не было.
Музыка стихла.
— К тебе гости, Уилл. — Мэри встала. — Идём со мной, Деливеранс. — Девочка взглянула на отца и нехотя поднялась на ноги.
— Поцелуй меня, малышка. — Отец склонился к ней. — А вы присоединитесь к нам, мадам?
— Если вы хотите, сэр. — Мэри взяла дочь за руку, и они вышли из комнаты.
Уилл собрал с пола карты, оправил камзол и вышел навстречу гостям.
— Холодный сегодня вечер, господа. Проходите, пожалуйста.
Их было четверо, все закутанные в плащи, чтобы хоть как-то защититься от пронизывающего ветра. Они потопали у входа, сбивая с ног снег и хлопая рукой об руку, чтобы поскорее согреться, и прошли в комнату.
— Самая подходящая ночь, чтобы быть где-нибудь у побережья Африки, а, Уилл? — произнёс Корнелиус Хоутман. — Клянусь, рад снова видеть тебя. — Он был невысок, с полным, краснощёким лицом. Одет в ярко-красный бархатный камзол — свидетельство как уверенности, с которой он шёл по жизни, так и богатства, которое эта уверенность ему принесла. — Друзья, это мастер Уилл Адамс. Уилл, познакомься с сэром Жаком Маху. Сэр Жак будет нами командовать.
Это оказался высокий худощавый человек с привлекательным, мужественным лицом.
— Рад. — Уилл пожал ему руку. — Сэр Жак?
— Рыцарское звание пожаловано ему самой королевой, Уилл. За заслуги в войне с испанцами. А это Якоб Квакернек, квартирмейстер сэра Жака. — Другой высокий человек, только значительно моложе командующего, с копной рыжих волос.
— Мастер Квакернек, добро пожаловать в Англию.
— И Мельхиор Зандвоорт, — представил Хоутман. — Мельхиор — мой племянник, Уилл. Он поплывёт с вами в качестве моего доверенного лица. — Зандвоорт был ещё совсем мальчишка, не старше двадцати лет, упитанный, как и его дядюшка, с таким же круглым и счастливым лицом.
— Мой дядя столько рассказывал о вас, мастер Адамс, — сказал он, — что мне кажется, будто я знал вас всю жизнь. Он говорит, что в Европе не найти лучшего штурмана.
— И более упорного штурмана, что не менее важно, — добавил Хоутман. — Когда мы путешествовали на север несколько лет назад, мы зашли в такие толстые льды, что можно было подумать — перед нами материк. А Уилл призывал плыть ещё дальше, разбивая льдины носом корабля.
Голландцы выглядели достаточно поражёнными. Но что ещё рассказал им Хоутман? Что его штурман — странный, сторонящийся людей человек, который мало пьёт и ещё меньше смеётся? Что он проводит всё свободное от вахты время в своей каюте? Что он — мечтатель? Это наверняка было всем известно. Потому что грош цена человеку, который не мечтает. И грош цена
