- Осударь, князь Курбский на Москву из Литвы воротился.
Василий повернулся к нему, вскинул брови:
- Что из того?
- В Можайске Курбский встречу имел с братцем твоим, Симеоном.
- И о чем у них речь велась?
- О том не проведал, осударь, - дугой выгнулся Лизута.
- Отколь известно тебе, боярин, о встрече Семёна с Курбским?
- Истинный слух сей, осударь. Можайский воевода, Андрюха Сабуров, письмом меня уведомил. Гонца срочного пригнал. А ещё прописал Андрюха, что великий князь Литовский Александр скончался.
Василий сказал хрипло:
- Что? Отчего сразу не сказал мне о том?
Боярин задрожал. Василий перевёл взгляд с Лизуты на Найдёну, долго думал о чём-то. Потом вспомнил о стоявшем рядом Лизуте, сказал:
- За верность твою, боярин, жалую тебя пёсиком от Найдёны. Как подрастёт, возьмёшь. - И кивнул на беспомощно ползающих по соломе щенков.
Лизута снова прогнулся в крючок. На дряблом лице угодливость.
- Милостив ты ко мне, осударь.
* * *Сани катились вдоль Москвы-реки. Лёд посинел, местами подтаял, но ещё не тронулся. Чернели на берегу вытащенные с осени лодки. Слеглые сугробы грязные. От реки неровными улицами разбегались дома, а впереди по ходу саней каменные кремлёвские стены с круглыми башнями, маковки церквей, высокие великокняжеские и митрополичьи палаты.
От конских копыт разлетались комья мокрого снега, сани забрасывало на поворотах.
День на исходе, и солнце пряталось за окраину города. Круглое светило напоминало Курбскому огромный зарумяненный блин.
Встречные прохожие уступали княжьим саням дорогу.
Князь Семён жадно всматривался во всё родное, но позабытое, радовался возвращению.
Пересекли Красную площадь, мосток через ров, въехали в Кремль. У Грановитой палаты Курбский вылез из саней. От княжьего крыльца навстречу спешил оружничий Лизута, кланялся на ходу, улыбался щербатым ртом.
- Осударь ждёт тебя, княже.
Князь Семён хотел было спросить, откуда государю известно о его приезде, но Лизута семенил впереди, угодливо распахивал перед Курбским двери.
Вдоль расписных стен на подставцах горели восковые свечи, и оттого в хоромах пахло топлёным воском.
Василий был один в горнице. Он сидел в высоком кресле, задумчиво опустив голову на грудь. Заслышав шаги, встрепенулся, дал знак Лизуте удалиться. Зоркие глаза смотрели на князя. Курбский остановился, отвесил низкий поклон, пальцами руки коснулся пола.
- Знаю. Всё ведомо, князь Семён, не сказывай. Готов ли ты, князь, снова ехать в Литву?
- Ежели ты велишь, государь, - согласно кивнул Курбский.
- На той неделе повезёшь письмо сестре, великой княгине Елене. Да то письмо беречь должен паче ока. Отдашь в собственные руки Елене. Чтоб о нём кардинал не прознал да иные паны. Мыслишь, какую тайну тебе доверяю? Гляди! - И погрозил строго пальцем.
Курбский выпрямился, сказал с достоинством:
- Я, государь, не за страх служу, а за совесть. - И, смело посмотрев в глаза великому князю, спросил: - Государь, не клади на меня гнева, но хочу я знать, верный ли слух, что намерен ты князей и бояр вольностей лишить и в холопов своих оборотить?
Потемнел Василий лицом. От неожиданных дерзких слов на миг потерял речь. На вопрос ответил вопросом:
- Уж не брата ли Семёна слова пересказываешь? Хочу спросить тебя, с умыслом аль ненароком встречу имел с ним в Можайске?
И затаился, дожидаясь, что скажет князь Курбский. А тот ответил спокойно:
- Не знаю, государь, добрый либо злой человек тот, осведомивший тебя, но одно знаю, напрасно распалял он тебя. Не было у нас во встрече с князем Семёном Ивановичем злого умыслу противу тебя, государь.
- Верю тебе, князь, - остыл Василий. - А что до твоего вопроса, то скажу: князьям и боярам я не недруг, ежели они не усобничают и во мне своего государя зрят. Однако высокоумничанья и ослушания не потерплю. Уразумел? - Взгляд его стал насмешливым. - Хотел ли ты ещё чего спросить у меня?
Курбский покачал головой.
- Коли так, - снова сказал Василий, - не держу. Мои же слова накрепко запомни.
Он встал, высокий, худой. Сутулясь, подошёл к Курбскому.
- Иди, княже Семён. Будет в тебе надобность, велю позвать. Ты же готовься в обратную дорогу.
* * *Малый срок отвёл великий князь Курбскому на сборы. Пока колымаги с саней на колеса ладили да съестного в дорогу пекли и жарили, незаметно неделя пролетела.
Перед самым отъездом князь Семён самолично всё доглядеть надумал. Тиуну доверься, ан упустит чего, где в пути сыщешь.
Осматривать принялся с рухляди. Ключница с девками внесли лозовые ларцы, выложили на просмотр князю одежды. Тот посохом о пол постукивает, разглядывает молча. Доволен остался, только и заметил, что кафтанов весенних уложено недостаточно.
Из хором направились в поварню, к стряпухе. Впереди князь Семён, позади ключница с тиуном. Тиун лебезит, рад княжьему отъезду.
Шагает Курбский через двор, хмурится. Из дальней конюшни крик донёсся. Остановился князь Семён, брови в недоумении поднялись. Тиун Ерёмка догадался, наперёд забежал, доложил поспешно:
- Аниська, что из твоего, княже, подгороднего сельца, орёт. Батогов отведывает за недоимку.
- Ну, ну, - промолвил Курбский, - давно пора холопу ума вставить, дабы иным неповадно было княжий оброк утаивать.
- Так, княже, - поддакнул тиун, - батога из рук не выпускаю, спины холопские чешу, но господского добра не упущу.
Курбский даже приостановился, недоверчиво глянул на тиуна. Потом погрозил ему и ключнице:
- Ворочусь из Литвы, доберусь и до вас. Ох, чую, заворовались вы у меня!
- Батюшка наш, князь милосердный, - всплеснула пухлыми ладошками ключница, - ужель позволю я?
Ерёмка в один голос с ней прогнусавил:
- Невинны, княже.
- Ладно, - поморщился Курбский, - нечего до поры скулить. - И толкнул ногой дверь в поварню.
* * *Необычная была у Сергуни минувшая неделя. Они с Игнашей собственноручно бронзу варили и пушку отливали. И хоть всё вроде и знакомо, и Антип с Богданом рядом наблюдают, всегда готовые прийти на помощь, а к работе приступали робко. Ну как не получится?
Однако и бронза удалась, и мортира вышла славная. Даже старый мастер Антип, скупой на похвалу, крякнул от удовольствия и погладил пушку.
Богдан тоже одобрил:
- По первой сойдёт…
Хотелось Сергуне поделиться с кем-нибудь своей радостью. Решил в сельцо сходить, Настюшу повидать, чай обещал ей.
Предложил Игнаше, но тот отказался.
Идёт Сергуня весело, песенку мурлычет. На дороге грязь по колено. Сергуня держится полем.
Вон и сельцо показалось. Настюшу узнал издалека. Она несла в руках охапку хвороста. Увидела Сергуню, растерялась.
И хоть была на ней латаная шубейка и застиранный платок, а на ногах лапотки, Сергуне она виделась самой красивой из всех девчонок. Робко сказал:
- А мы с Игнашей можжиру отлили.
И осёкся. Большие глаза Настюши смотрели на него печально. И вся она была какая-то сникшая, не весёлая и смешливая, какой видел её Сергуня в первый раз.
- Отца высекли, - одними губами выговорила она. - Тиун Ерёмка.
Застыдился Сергуня, что при горе довольство своё напоказ выставил.
В избе задержался у порога, пока глаза обвыкли в темноте.
Анисим лежал на расстеленной на земляном полу домотканой дерюге, босиком, бородёнка задралась кверху. Обрадовался приходу Сергуни.
- Один аль с Игнашей? Сергуня ответил:
- Не мог Игнаша, - и осмотрелся.
Печь чуть тлеет. Стены не закопчённые, чистые, но голые. Полочка над столом. У двери бадейка с водой. Перевёл взгляд Сергуня на Анисима.
- Больно?
- Заживёт, о чём печаль, - бодрился Анисим. - Богдан как?
- Кланяться велел.
- Не забывает, - довольно вздохнул Анисим. - Ты ему не говори, как меня княжьи челядинцы отделали. Богдану своих горестей вдосталь.
- Сошёл бы ты, дядя Анисим, от Курбского на иные земли, - посоветовал Сергуня.
У Анисима глаза сощурились. Махнул рукой:
- К другому князю аль боярину? Либо на монастырской земле поселиться? Нет уж. Князья да бояре, когда нашего брата переманывают, завсегда стелют мягко. Особливо те, кто родовитостью помельче. У энтих в смердах нехватка. А переманят, изгаляются. Недород аль град, князю, боярину всё нипочём. Ему оброк в срок доставь. А коль задолжался, крестьянская шкура в ответе.
Перевёл дух, подморгнул:
- Надоело тебе со мной. Подь к Настюше. Верно, к ней, не ко мне топал. - И улыбнулся. - По моей спине не тужи, заживёт. Её не единожды бивали…
