— Пойдем! — он увлек ее за собой. Аня послушно шла следом, шла и радовалась. Чему? Она и сама не знала…
Они с запрокинутыми лицами лежали на постели.
— Я нашел тебя! — радостно проговорил он. — Столько раз думал о тебе, вспоминал, как ты играла тогда. Помнишь, я застал тебя за роялем?
— Ты рад?
— Рад.
— Это ненадолго.
— Что?
— Мы.
Он нахмурился и повернулся к ней:
— Как это?
— Не навсегда.
— Навсегда! — притягивая милую, прошептал он.
— Нет, нет! — Анюта закрыла лицо руками. — Ты не можешь быть со мной, я знаю. Ты не мой!
— Твой.
— Нет!
— Откуда ты знаешь?
— Знаю!
— Откуда?
Он взял ее ладони и принялся целовать.
— Тебя заругают! — шептала она. — Накажут!
— Кто?
— Все! — Аня приложила палец к его губам. — Молчи, не отвечай ничего, я знаю!
— Не хочу молчать! За что меня должны ругать?
— За меня. Что связался с простой девчонкой.
Он целовал каждый ее пальчик.
— Я искал тебя целую жизнь! Тебя одну!
— Может, да, а может — и нет.
Он притянул ее к себе.
— Целуй меня, родной, целуй! — почти выкрикнула Аня и стала в ответ целовать его губы, лоб, виски.
— Поймал! Моя!
— Твоя! — вздрагивала Анюта. — Вся твоя! — И опять их сердца забились в головокружении…
— У меня такого раньше никогда не было! Я хочу плакать, но не получается.
— Почему плакать? — удивился он.
— Потому, что скоро потеряю тебя!
— Нет, нет!
— Да. Ты меня бросишь!
— Не брошу!
— Бросишь, как же! Я сяду на лавочку у дороги, там, где ты меня подобрал, буду сидеть, и плакать, — еще крепче прижимаясь к любимому, лепетала Анюта. — Я люблю тебя, давно в тебя влюбилась, только не верила, что такое бывает, не знала, что значит любить! Ничего, что ты старый.
— Старый?! — вздрогнул Серов.
— Не очень, как мой папа.
— И что?!
— Это хорошо, очень хорошо, не обижайся! — гладила любимого Аня. — Я буду любить тебя еще крепче — и за тебя, и будто бы — за него.
— Любить двоих?
— Папы нет, он умер. Если б он был жив, я бы тебя так сильно не полюбила, не смогла бы. — Аня всхлипнула. — Что мне теперь делать, милый?
— Люби меня!
— Я люблю. Не хочу никуда уходить!
— Не уходи!
— Если скажешь уйти, я сразу уйду, ничего не буду говорить, упираться не буду, спорить, сразу убегу.
— Не убегай!
— Ты меня запомнил, милый? Тогда, весной, когда ехал на машине?
— Сразу запомнил.
— И я тебя запомнила, и буду помнить всегда, правда буду, до гроба! Вспоминать и любить! Нет — до бесконечности! Но бесконечности не бывает! — расстроилась девушка. — Как же это?
— Бывает, — не согласился он. — И я тебя буду любить до бесконечности!
— Ты не обманываешь?
— Нет!
— Я никогда не была с мужчиной, не знала, что это такое.
— Тебе хорошо?
— Хорошо. Я теперь другая, я стала взрослой, но мне боязно. Я прямо замираю, когда ты ко мне прикасаешься, а когда целуешь — лечу от счастья!
Он придвинулся ближе и совершенно раскрыл ее, сбросив на пол огромное одеяло. Теперь они отражались в зеркале.
— Хочу любоваться тобой! — целуя ничем не прикрытое тело, шептал он.
— Любуйся. Я — твоя! — трепетала Анюта.
Мужчина снова стал целовать ее — сначала глаза, губы, шею, потом грудь, живот, гладить. Поцелуи были долгие, тягучие, он пил девушку, как сок, как нектар. Ласки начались сызнова, и продолжались с удвоенной, с утроенной силой, с такою силой, что можно сойти с ума! Все летело, кружилось, разрывалось вокруг!
Обессилев, он опустил голову ей на живот и замер.
— Милый! — шептала Аня. — Милый!
— Когда я увидел тебя, сразу понял, что нам суждено быть вместе. Оставайся со мной!
— Нет, не останусь.
— Как это?
— Мне надо домой. Я должна все обдумать, и ты обдумай, может, ты поспешил.
— Кто поспешил, я? Нет!
— Приглашая меня сюда, поспешил, может, на утро передумаешь!
— Я не поспешил и не передумаю. Жены у меня нет. Будем жить вместе.
— Ты хочешь, чтобы я родила тебе ребеночка? — заглядывая в его глаза, срывающимся голосом спросила Аня. — Хочешь?
— Я согласен, рожай!
— Да, рожу. Сыночка или дочку.
— Кого угодно!
— Согласна!
Он снова прижался к ней.
— Но я все равно уйду.
— Не уходи!
— У меня кот дома, он голодный.
Иван Александрович рассмеялся.
— Тащи кота сюда.
— Он испугается. Он так не привык, он деревенский.
— Привыкнет, — улыбался Серов. — Я тоже деревенский, родился в деревне. Мы угостим кота сметаной.
В дверь тихонько постучали.
— Что надо?! — зло крикнул генерал.
— Вас Хрущев ищет! — раздался голос из-за двери.
— Иду! — отозвался Иван Александрович и поднялся с кровати. — Ты поспи здесь, отдохни, только не уходи, пожалуйста, ладно?
— Не уйду!
Мелкий, унылый дождь тарабанил в оконную раму. Начало сентября выдалось неласковым, кругом хлюпала вода. В комнате было зябко, неуютно. Чтобы уберечься от всепроникающей бессолнечной сырости, Надя принесла сухих полешек и затопила печурку, которая одновременно являлась и плитой. Марфа обернулась в сторону помощницы и заулыбалась:
— Тепленько!
Женщина вынула из сумки небольшой газетный кулечек. В корзинке у двери оставалось немного картошки.
— Картошечку отварим, — сказала она и стала разворачивать сверток.
Там оказалось с десяток голов жирных дунайских сельдей.
— Ну, запах! — всплеснула ручками Марфа.
— Сестренка передала. Из горкомовской столовой. Остатки унесть им позволяют, вот Таня с нами и поделилась! К вам, матушка, напрашивается.
— Пускай идет.
— Авось на выходных выберется.
— Будем ждать, — пообещала немощная и потянула носом вкусный запах.
Надя суетилась у плиты.
— Застудила твоя Танечка ножки по молодости, теперь мучается, — выдала Марфа.
— И это вам известно! — с благоговением перекрестилась помощница.
— Летом боль отпускает, а осенью становится нестерпимой. Скажи, пусть терпит, тут ей никто не поможет, к докторам ходить бестолку. И сама я страдаю немилосердно, — взмахнув своими крохотными ручонками, продолжала женщина-инвалид. — Помолюсь за нее, рабу божью Татьяну, и ей передай — пусть молится!
Марфа стала усиленно креститься:
— Помилуй нас, Господи! Помилуй нас! Многомилостивый и Всемилостивый Боже наш, Иисусе Христе, ради любви сошедший во спасение человеческих душ, заступись!
И Надя с усердием крестилась.
— Господь человека постоянно спасает, да только люди у нас, прости меня, грешную, слабые, от соблазнов, как дерево от ветра, прогибаются. Оттого Господь и болезни насылает, чтобы, преодолевая страдания, человек лучше становился, оттаивал, чтоб не огрубели вконец души, чтобы, глядя на мученья великие, мы делались лучше! — выговаривала молитвеница. — В немощи сила духовная крепнет! Еще неизвестно, у кого силы больше, у здорового человека или у болезного. Мне многие сочувствуют, смотри, говорят, какая калека-уродица, видать, крепко страдает! А я не страдаю, я всей душою радуюсь, каждой частичкой бренного тела к Господу тянусь, потому что любовь к Господу всякое зло истребляет и исцеляет! Одна великая любовь у меня на душе цветет! Любовь и Свет! Грешны мы, милая, сильно грешны, вот и страдаем за паденье человеческое! — заключила Марфа.
— Ты-то, матушка, тут причем? Ты-то никого в жизни не обидела!
— Так дано. И сестричку твою болезнью отметили, знай, терпи и молись! Спаситель ради нас смерть принял, — изрекла старица. — Пусть Танюша твоя прилежней молится.
— Ругают, матушка, сегодня за веру православную, но Таня втихаря иконки целует.
— Молиться и про себя можно, боженька нас за руку ведет! — отозвалась пророчица. — Сестренке твоей жить долго. Всегда она при памяти будет, хоть с болью, но на своих ногах. Ребятишек выучит, внуков доведется понянчить, да только супруг у нее пропащий, уж больно пьющий.
— Отчаянно пьющий! — подтвердила работница.
— А с ножками, пусть и с больными, проживет! Так и передай.
— Передам.
— Вот мы и потолковали про Таню твою. Теперь она может ко мне не спешить.
— Все равно придет!
— Ну, пусть, пусть!
— Вы что же, про каждого знаете?
— Ничего я, милая, не знаю, слушаю просто.
— Что же такое слушаете?
— Ответы.
— Кто же говорит их? Я ничего не слышу!
— Захочешь — услышишь! Знак будет.
— Никто мне знака не подает.
— Придет время — и откроется! Попои меня, что ль, чайком!
За разговором Надя почистила картошку, поставила на плиту воду и накипятила чайник.
— Сейчас, матушка испьем! — отозвалась женщина. — У меня еще и прянички есть!
