— И здесь, что ни мужик, сразу щупать! Ненавижу их! — всхлипнула Аня.
Она выскочила за цековскую территорию и почти бегом понеслась в сторону деревни.
— Домой, скорей домой!
Девушка была так обижена, так несчастна, так глубоко оскорблена, что захлебывалась от горя. Запыхавшись, вся в слезах, она промчалась мимо хрущевского КПП, в бессилии опустилась на скамейку перед своим забором и, закрыв лицо ладонями, разревелась навзрыд, горько-горько.
— Никого у меня нет, ни сестрички, ни братика! Ни папы с мамой, ни одной живой души! Осталась я одна-одинешенька! У-у-у! — рекой лились слезки.
Подул ветер. Набежала тучка, и мелкий-премелкий дождь брызнул с неба, промочил сначала волосы, потом ее ситцевое тоненькое платье прилипло к телу, и несуразные кожаные сандалии, с крепкой металлической застежкой, сделались от воды неудобными и тяжелыми. Как же ее обидели, оскорбили! — вздрагивала девушка.
— Даже котятам приятно, когда кошка вылизывает их на солнышке, заботится, ласкает, а человек, он получается хуже зверя! — сжималось в груди истерзанное обидой сердце.
Аня застыла под упрямым, холодным дождем, заливающим печалью душу, мерзла, вздрагивала, но не шла в дом — у нее не осталось сил шевельнуться. По волосам скатывалась вода, губы стали синими, она дрожала — жить не хотелось! Вдруг чьи-то сильные руки обхватили ее. Аня подняла несчастное лицо и увидела перед собой серые глаза.
— Ты же совсем промокла, дурочка! — проговорил мужчина, трогая ее холодные, полные дождя волосы, липшие ко лбу, к щекам, к шее. — Кто тебя обидел? А ну, вставай!
Она не слышала, как автомобиль подъехал, как остановился, как мужчина вышел и приблизился к ней.
Аня подчинилась, все еще продолжая реветь и вздрагивать. Он снял пиджак, закутал продрогшую беглянку, и распахнул дверь черной машины.
— Садись!
Девушка шагнула в салон.
— Поехали!
— Куда, товарищ Серов? — спросил водитель.
— Домой, быстро!
Автомобиль рванул с места. Иван Александрович заботливо обнимал Аню, баюкал. Уткнувшись в его плечо, она всхлипывала, никак не могла успокоиться.
— Ты вдрызг вымокла, глупенькая!
Откинув подлокотник, генерал вынул из глубины фляжку с коньяком, который налил прямо в серебряную крышечку.
— Пей!
Она послушно проглотила и закашлялась. Коньяк обжег рот, горло, грудь, но тепло неумолимо расползалось по телу, казалось, что и заиндевевшие ноги, обутые в ледяную, ставшую совсем неудобной обувь, начали отогреваться.
— Куда мы едем? — срывающимся голосом спросила она.
— Не бойся! — ответил Иван Александрович и привлек девушку к себе. — Лучше грейся. Ты что, испугалась?
— Я не боюсь.
Когда они вошли в дом, а это был большой дом, каменный, двухэтажный. Он тут же повел её наверх, в свою комнату, где уместились огромная двуспальная кровать, высокий платяной шкаф и зеркальное трюмо с пуфом. Хозяин распахнул шкаф.
— Надо переодеться в сухое, но сперва марш в ванну, а то заболеешь! — приказал он.
Мужчина открыл боковую дверь, которая вела в ванную, зашел туда, и Аня услышала, как из крана мощной струей хлынула вода.
Запершись изнутри, девушка с силой подергала ручку, убеждаясь, что замок держит крепко, и, сбросив промокшую одежду, забралась в белоснежную ванну, куда с шумом рвалась вода. Она провалилась в горячую глубину и закрыла глаза. Вода сомкнулась над ней, согревая и расколдовывая. Ане стало тепло, потом сделалось жарко, очень жарко, девушка вынырнула, глубоко вздохнула, но все еще продолжала жмуриться.
В распахнутое окно стучали вечнозеленые сосны, неслось птичье пенье, а запахи подмосковного леса, такого знакомого, родного — умиротворяли. Беглянке сделалось хорошо, спокойно, но все равно хотелось реветь, теперь уже от сказки, где, словно юная Алиса, она очутилась.
— Зачем я здесь? — всхлипывала девушка и стала медленно погружаться под воду: ей хотелось утонуть, расстаться с жизнью, одним махом покончить со всем плохим и хорошим, так как плохого в ее жизни было нескончаемо много, а верить в хорошее, она боялась.
Аня уменьшила напор воды, которая добралась до покатых краев, и блаженно застыла. Если она шевелилась, вода выплескивалась на пол. Теплые мурашки бегали по телу, согревали, щекотали, девушка уже передумала тонуть, сердце звало жить — дышать, радоваться, любить!
Какое-то время Аня, остановив дыхание, лежала под водой, потом вынырнула, громко вздохнула, поднялась во весь рост, выбралась на кафельный пол, потянулась за полотенцем, что висело на латунном крючке рядом с зеркалом, подхватила его и стала вытираться, осушая лицо, промакивая длинные волосы.
Мебель в спальне была светлая, в мелкую крапинку, карельской березы, с витиеватыми бронзовыми накладками, точно такими, как на дверцах зеркального трюмо, стоящего в углу. На полочке трюмо выстроился ряд непохожих друг на друга флаконов, разноцветных, вытянутых, пузатых, высоких, низких. Аня понюхала содержимое одного — одеколон, потом второго — строгие мужские запахи. Расческа с диковинными птицами на костяной ручке, лежала рядом. Этой замечательной расческой было приятно расчесывать черные как смоль, волосы. Волосы вообще были Аниной гордостью, они спускались вниз, целиком закрывая спину, превращая юную девушку в сказочную фею.
«Что надеть? — решала беглянка, перебирая в шкафу вещи. — Может это? — и извлекла на свет шерстяные кальсоны и фуфайку из такого же мягкого пепельного материала. Она приложила кальсоны к себе:
— Смех!
Весь огромный гардероб составляли исключительно мужские вещи. Их были горы: костюмы, брюки, рубашки, свитера, куртки, галстуки, ремни, подтяжки — такого богатства и представить невозможно!
«Тут целый магазин! — подумала Аня. У нее-то были всего одни сандалии да вот это мокрое, неказистое платьице. Еще была юбка, длинная, ниже колена, и белая кофта, которую надевала по праздникам; в сундуке лежал коротенький свитер, из которого Анюта давным-давно выросла, и пальтишко, много лет не знающее сноса, появляющееся на вешалке осенью, и исчезающее в глубине сундука весной. Аня мечтала о теплой обуви, но не представляла, где такую взять. Войлочные полуботинки на толстой резиновой подошве и мамины видавшие виды валенки спасали от холодов. И конечно, платок, мягкий, оренбургский, доставшийся тоже от мамы, он был и вместо шапки, и вместо шарфа, и вместо воротника, ведь на пальтишке воротник не грел. В лютые морозы она закутывалась в оренбургский платок с головы до ног, оставляя лишь узенький просвет для глаз.
Анюта выбрала серые кальсоны, подвязав их самодельным пояском, придуманным из связанных вместе носовых платков, надела рубашку, которая оказалась слишком свободной, ее она как следует запахнула, на ноги пришлись безразмерные китайские шлепки. Чтобы идти в них, надо было не шагать, а елозить ногами по полу.
«Чучело! — остановившись перед зеркалом, оценила себя Аня. — Как он увидит меня такой?!»
В дверь постучали.
— Ты тут? — послышался знакомый голос.
— Тут.
— Я захожу.
Серов вошел. Аня отступила в угол комнаты, застеснялась. Он во все глаза смотрел на нее. Девушка поразила его своей красотой, к которой не липли сплетни, не портил этот нелепый наряд.
— Вот халат. Одень, он тебе больше подойдет.
Анюта скрылась в ванной и через секунду предстала перед спасителем в черном шелковом халате с вышитыми хризантемами. Еще Иван Александрович прихватил изящные тапочки, как не странно, и они пришлись впору.
— Пойдем, я тебя накормлю.
— Я не голодная.
— Пойдем!
Они сидели в библиотеке за маленьким столиком, друг против друга, он сам принес хлеб, сыр, масло, ломтик ветчины и немного меда на блюдечке, сам заварил чай, разлил по чашкам, и смотрел, смотрел на юное чудо во все глаза и не мог насмотреться. Ее руки, плечи, волосы — вся она, как сновидение! Он боялся, что, в конце концов, закружится голова. Аня отодвинула чашку и попыталась подняться, мужчина удержал ее за руку.
— Ты куда?
— Я должна идти! — Аня смотрела благодарно, доверительно. — Спасибо за все! — взгляд ее снова наполнился слезами.
— Да за что же?! — Серов придвинулся вплотную. — Никуда ты не пойдешь! — отчеканил он и, крепко схватив, притянул пленницу к себе.
Он обнимал Аню все сильнее, так, что мог раздавить. Губы его слились с ее губами, а она, она не сопротивлялась, ей было так хорошо в его ненасытных объятьях.
— Не отпускаю тебя! — оторвавшись от девичьих губ, выдохнул генерал и снова стал целовать щеки, глаза, шею.
Она не боялась, ее влекло к этому властному, взрослому человеку, который скорее годился в отцы, чем в любовники.
— Пойдем! — он увлек ее за собой. Аня послушно шла следом, шла и радовалась. Чему? Она и сама не знала…
Они с запрокинутыми лицами лежали на постели.
