сливался с лунным диском: она как будто улыбалась, манила из глубины.
— Приди, мистер Барри, приди. Скорей!
Бахрам рассмеялся.
— Иду, Чимей, иду. Уже пора.
Вода была такой теплой, словно они еще не разомкнули объятья.
Полетт заметила свисавшую веревочную лестницу, когда ранним утром совершала свой ежедневный поход к делянке, арендованной Хорьком для растений.
Оттуда открывался чудесный вид на пролив, и всякий раз, взобравшись по крутому склону, она усаживалась в теньке под деревом, чтобы перевести дух и сосчитать корабли на якорной стоянке.
В последнее время число их значительно возросло, поскольку многие англичане покинули Макао и теперь квартировали на своих заякоренных судах. Под сенью гонконгских хребтов и вершин возникло этакое плавучее поселение, где среди иноземных кораблей сновали китайские лодки, предлагавшие все виды услуг от стирки до доставки провианта — фруктов, овощей, мяса, кур и всякого другого.
В скоплении разномастных судов «Анахиту» выделяли изящные линии и ухарские мачты. Отправляясь за растениями на восточной оконечности острова, Полетт и Хорек не раз проплывали мимо этой шхуны, отвечая на приветственные взмахи вахтенных ласкаров.
Нынче течение развернуло «Анахиту» кормой к склону, потому-то Полетт и заметила веревочную лестницу, спущенную из иллюминатора в воду. Это было странно, но вскоре она о том забыла и занялась сбором растений.
Через час работы жара и духота заставили сделать перерыв. Глянув на изящный трехмачтовик, Полетт поняла, что там что-то происходит: веревочная лестница исчезла, а по палубе носились матросы и, сложив ладони рупором, как будто кого-то звали.
Еще через час, по склону спускаясь к месту, где ее ждала гичка «Редрута», Полетт увидела, как со шхуны спустили шлюпку. Дюжина матросов в тюрбанах, налегая на весла, гребла к острову.
Держась извилистой тропки, Полетт потеряла шлюпку из виду и вновь увидела ее, когда та уже пристала к берегу. Матросы явно что-то разглядели и, выскочив из шлюпки, помчались к своей находке, скрытой выступом холма. Через минуту над берегом вознеслось эхо пронзительных воплей на хиндустани:
— Яхан! Здесь! Мы нашли его!..
Полетт прибавила шагу и вскоре увидела матросов: стоя на коленях перед полуголым утопленником, вынесенным на берег, они рыдали и рвали на себе волосы.
Один бородач в тюрбане обернулся и заметил Полетт. Он был как будто незнаком, но изумление, возникшее на его лице, говорило о том, что он-то ее знает. Человек поднялся с колен и подошел к Полетт.
— Мисс Ламбер? — тихо проговорил он.
Полетт тотчас узнала этот голос.
— Апни? Это вы? — сказала она на бенгали. — Вы были на «Ибисе»?
— Да, я. — По щекам его струились слезы.
— Что случилось? — спросила Полетт. — Кто это?
— Вы помните А-Фатта? Он тоже был на «Ибисе».
— Да, конечно, — кивнула Полетт.
— Это его отец. Сет Бахрам Моди.
Согласно семейной легенде, Нил обнаружил письма Дрозда совершенно случайно.
В конце своего гостевания на ферме Колверов он попросился пожить в домишке, где некогда обитала Полетт. Всю обстановку крытой жестью хижины, приютившейся в кокосовой роще, составляли кровать, колченогий стол да пара стульев. Никаких следов пребывания здесь Полетт не было, однако Нил ощущал ее присутствие, как бывает, когда затылком чувствуешь чей-то взгляд. На четвереньках он исползал плитчатый пол, простучал стены и вдобавок обшарил землю вокруг хижины, надеясь отыскать какой-нибудь куст или цветок, посаженный Полетт, но в здешних местах росли только кокосы и морской виноград.
Неудача еще больше укрепила его в том, что след остался и он прямо на виду, надо только понять, что это и где оно. Мысль эта изводила и не давала уснуть. Ворочаясь на кровати, Нил уронил подушку и вот тогда-то нащупал бугор под тюфяком. Он зажег лампу, приподнял тюфяк и увидел сверток. Распустил кожаную бечевку и осторожно развернул парусину.
В руках его оказалась пачка листков. Верхний, от времени пожелтевший, был испещрен крупными, слегка выцветшими буквами, написанными косым, стремительным почерком.
Нил придвинул к себе лампу и стал читать.
Улица Игнасио Баптисты, 8.
Макао.
6 июля 1839.
Любезная Пагли,
Ты не представляешь, как я счастлив получить твое письмо! За последнее время только оно меня и порадовало. Просто замечательно, что с Захария сняты все обвинения и он направляется в Китай!
Я всей душой рад за тебя, моя милая, и жду других, еще более приятных вестей, кои позволят назвать тебя «Пагли-лучезарная», ибо только твои сообщения смогут рассеять окутавший меня мрак.
В Макао мне плохо, и это потому, наверное, что живу я в папашином доме. Хотя нет, ни город, ни «дядюшка» не виноваты в моей хандре, все дело в том, что я ужасно скучаю по майдану, факториям, Свинскому проулку, Старой Китайской улице, мастерской Ламквы, но всего более — по Джакве. Я утешаюсь лишь тем, что и он думает обо мне. Я это знаю, ибо давеча он прислал гостинец — как всегда, сласти, но упакованные весьма необычно в кусок шелка, который при ближайшем рассмотрении оказался рукавом его халата! Никакой записки, конечно, не было, поскольку мы можем общаться только изустно. Признаюсь, сей шелк меня заинтриговал чрезвычайно: что это, гадал я, просто сувенир или средство зашифрованного послания? Чем больше я о том думал, тем крепче уверялся в последнем и, в конце концов, решился прибегнуть к помощи папашиных китайских подмастерьев. Их отклик тотчас укрепил мою догадку: они захихикали и покраснели, однако ничего не сказали. Лишь с помощью лести и подкупа мне удалось заполучить объяснение: в стародавние времена жил-был китайский император, души не чаявший в своем Друге, и когда однажды тот уснул на его руке, он предпочел отрезать рукав бесценного халата, нежели тревожить сон дорогого человека!
Невероятно трогательная история, правда? Однако она не ободрила меня, но лишь усугубила мои страдания: если прежде я скучал по Кантону, то теперь затосковал смертельно.
Вдобавок я, захваченный бесами тоски, стал добычей кошмаров: они появились в ту ночь, когда две недели назад на побережье обрушился страшный шторм — ты, конечно, его помнишь, ибо он, наверное, изрядно потрепал ваш бриг.
В какой-то миг той долгой страшной ночи, когда ветер немного унялся, я смежил веки и вообразил себя в Кантоне, однако он предстал охваченным бунтом еще ужаснее того, что случился 12 декабря.
В цитадели произошло нечто жуткое, и огромная толпа хлынула в Город чужаков. Нынче не было войск, чтоб ее сдержать, и народ крушил все подряд. Люди с горящими факелами врывались в фактории и поджигали строения. Я выскочил из своей комнаты и вдоль городских стен побежал к башне Умиротворение моря. С ее высоты я увидел
