Тимошка принял подьячего князя Прозоровского в доме, который был даден ему в Чигирине для постоя. Подьячий был высок ростом, голубоглаз, улыбчат — открытая душа.
Письмо князя тоже было сама ласка: государь-де велел принять в Путивле и в Москву отпустить.
— Рад я к великому государю в Москву ехать, — сказал Тимошка. — Соберусь вот только. Дай мне три дня сроку. Исповедаюсь, причащусь, тогда и поедем.
— Не на смерть ведь едешь! — удивился подьячий.
— Не на смерть? — спросил Тимошка и посмотрел на подьячего с такой болью, что у того кончики ушей заалели.
Тимошка больше подьячего не держал и как будто и впрямь собрался в дорогу. В церковь ходил, исповедался и причастился. На третий день позвал подьячего к себе.
Тот вошел в комнату и обрадовался: сундук перевязанный стоит.
Блудливая радость замутила чистые глаза его. Выпили вина за государево здоровье, за здоровье гетмана.
— Давай за мое здоровье выпьем! — предложил Тимошка.
— С великой радостью! — подьячий и глазом не моргнул.
— А скажи ты мне, — спросил Тимошка, — не зарежешь ли ты меня по дороге?
— Господи! Слова-то какие ты говоришь несуразные! — искренне изумился государев человек. — Езжай без всякого опасения. Колокольным звоном велено встречать тебя в Путивле.
— Колокольным звоном? — Тимошка мрачнел на глазах. — С мудрыми я мудрый, с князьями — князь, с простыми — простой, а с изменниками государевыми и с моими недругами рассудит меня сабля.
— Не пойму я тебя, — сказал подьячий. — У тебя сто перемен на час.
— Так вот тебе еще одна перемена! — закричал Тимошка. — Не поеду с тобой и Костьку не пущу. Шлют ко мне, как к простому человеку. Если государь меня пожаловал, так пусть грамоту его именную ко мне, князю Шуйскому, привезут. Да пришлют человека не из Путивля, а из Москвы, да пять человек из Вологды, да пять человек из Перми, которые знают, кто я и каков. А теперь ступай. Недосуг мне!
От копыт путивльского коня след еще теплый был, как прискакал конь московский.
Тимошка, одетый казаком, заехал во двор, где остановился москаль.
— Есть чего для продажи?
— А что надобно?
— Надобно то, чего у вас есть, а у нас нет.
— Рыбий зуб есть. Только по карману ли тебе? — с сомнением посмотрел посольский ярыжка на простоватый кунтуш Тимошки.
— Это моржовые клыки, что ли? Диковинка. Пожалуй, раскошелюсь. А можно и на обмен! Хочешь турецкий ковер? Раковины есть большие, с индийских морей. — И как бы между прочим спросил: — Кто приехал-то?
— Царев посол. Унковский.
— Был у нас Унковский.
— У вас Григорий был, а теперь Василий приехал.
— Приходи ко мне на двор с товаром, — предложил Тимошка, объяснил, как найти его, и поехал к Ивану Выговскому.
Выговский Анкудинова жаловал.
Тимошка давно уже смекнул, отчего это великие визири и даже великие государи не гонят его тотчас со двора прочь, но кормят, поят и даже деньги дают. Тимошку держали про запас, как держат в доме вещь ненужную, надеясь, однако, что когда-нибудь и она будет пригодной.
Выговского весьма интересовали Тимошкины связи с Римом. Быть казачьим министром — все равно что на бочке с порохом сидеть. Выговский был смел сесть на жуткую эту бочку, но взлетать вместе с нею он не собирался.
— Опять за твоей головой! — сказал генеральный писарь, улыбаясь раннему гостю. — Уж ты об этом, наверное, раньше меня узнал.
— Никогда не думал, что в Москве могут так прытко дела решать, — поморщился Тимошка, поглаживая рукой шею.
— Гетман тебя не выдаст, — сказал Выговский. — Но ведь и капля камень точит. Ради дружбы чего не сделаешь, а гетману не терпится опутать себя московской петлей.
— Что ты мне посоветуешь, пан писарь?
— Я дам тебе письмо к венгерскому князю Ракоци. Два письма. Одно к самому Ракоци, а другое отвезешь шведской королеве.
— Рад служить за доброту вашу, за щедрую хлеб-соль.
В кабинет генерального писаря вошел есаул Лученко.
— Московский посол к тебе идет, пан писарь.
Тимошка торопливо встал.
— Проводи князя Шуйского задним двором, — сказал Выговский есаулу.
6
Посол московского царя привез Выговскому за особую его службу особое жалованье сибирскими соболями.
Показывая расположение к Москве, добиваясь ее доверия, генеральный писарь передавал царским послам наитайнейшие письма и грамоты от хана, короля, киевского воеводы… Совершал он это в глубочайшей тайне, о которой знал только один человек — Хмельницкий.
Посол, поговорив о многих делах, спросил Выговского, отдадут ли ему Тимошку-вора?
— Этот вор всем надоел, — сказал Выговский. — Боюсь, что государь и великий князь Алексей Михайлович будет кручиноват на гетмана, если он заупрямится и не пошлет с тобою вора.
— Истинно так! — сказал посол.
— Я постараюсь склонить гетмана к той мысли, что нам придется выбирать между дружбой с царем и дружбой с Тимошкой.
— Истинно так! — обрадовался Унковский.
Тимошка согласился встретиться с послом в церкви.
Явился Тимошка в церковь в середине молебна, прошел мимо посла, не поклонясь, встал на левом клиросе. Молебен отпели, но Тимошка с клироса не уходил, ждал, когда посол сам к нему подойдет. Унковский не выдержал, послал к упрямцу своего подьячего. Тимошка, уважив просьбу, сошел с клироса и, подойдя к Унковскому, поклонился ему и хотел идти прочь.
— Постой! Поговорить мне с тобой надо!
— Поговори! — разрешил Тимошка и, обратясь к попам, попросил их всех выйти из церкви. Послу сказал: — Верно, я не царя Василия сын, а его дочери. В Смуту ее казаки взяли, а потом она за моим отцом была.
Унковский сердито потряс бородой:
— У государя царя Василия Ивановича всея Русии детей не бывало!
— Мой отец был наместником Перми, Оквода и Усть-Выми!
— Это когда же?
— При царе Михаиле Федоровиче.
— При государе царе и великом князе Михаиле Федоровиче всея Руссии никто нигде при его государевой державе в наместниках не бывал! — осадил Тимошку посол. — Оквод, Усть-Вымь — вотчины архиепископа вологодского. Я сам был в Еренском воеводой. И ты свои речи оставь! Без всякой хитрости езжай со мною к великому государю и вину свою принеси. А государь вину тебе велит отдать.
Тимошка вдруг перекрестился, глядя на образ:
— Еду! Крест мне поцелуешь на том, что в дороге меня не уморишь и что в Москве меня не казнят?
— Эти речи непристойные! — вскричал Унковский. — Мы одному государю крест целуем.
7
10 октября 1650 года в Чигирин воротился из похода Хмельницкий. И каково же было удивление посла, когда он узнал: на пир к гетману не его — слугу великого государя позвали, но вора, Тимошку проклятого.
Через три дня приехали в Чигирин послы молдавского господаря говорить о свадьбе между Тимошем и Роксандой.
На тот обед московский посол был зван и увидал на том государском обеде — опять-таки Тимошку. Сидел вор за столом, как свой, близкий гетману человек.
На первой же встрече Унковский потребовал у гетмана, чтоб тот выдал ему — государева ворога.
— На то нужно решение войскового круга, — ответил Хмельницкий. — У нас, как на Дону, — кто откуда ни придет, выдачи нет!
Искал Унковский людей, чтоб отравили Тимошку или зарезали — не нашел.
А потом Тимошка вдруг исчез. Да только ненадолго. В Ревеле объявился, восставшим псковичам войско свое в помощь предложил. Псковичи с изменником разговаривать не пожелали.
Он снова исчез и вынырнул при дворе шведской королевы Христины.
8
В декабре 1650 года в Варшаве собрался сейм. Войны в стране не было, но миром такой мир тоже назвать было нельзя. Крестьяне резали панов, паны вешали крестьян. Гетман искал помощи в Москве и Истамбуле. Хан был готов ограбить и Москву, и Польшу. Мир нужен был всем, только вот не знали, какая дорога к нему ближе — через терпение или все-таки через войну.
Хмельницкий прислал на сейм трех полковников: Маркевича, Гурского и Дорошенко. Казаки приехали говорить о мире, но с четырьмя условиями: уничтожить унию, утвердить Зборовский договор, отказаться от притеснений народа и в заложники по всем этим статьям дать Вишневецкого, Конецпольского, Любомирского и Калиновского. Им жить на Украине, но без дворни.
Адам Кисель выступил на сейме с мудрой и красивой речью, доказывая, что унию действительно следует уничтожить.
Новый канцлер Лещинский говорил сразу после Киселя.
— Как козел не станет бараном, так и схизматик не будет искренним защитником католиков и шляхетских вольностей, будучи одной веры с бунтовщиками-хлопами! — Это канцлер отвесил в сторону Киселя, а потом и в сторону казачих послов: — Все глупое хлопство до того нынче распоясалось, что не позволяет шляхте верить так, как ей повелевает дух святой, а позволяет верить, как предписывает пьяная сумасшедшая голова Хмельницкого. Вот какой появился доктор чертовской академии! Хлоп, недавно выпущенный на волю, хочет отнять у поляков веру святую! Им, хлопам, не нравится слово «уния». А нам не нравится слово «схизма». Хотят мира, пусть отрекутся от своего безумия схизматического! Пусть соединятся с западной церковью!
