хотелось сгинуть в матушке Волге, чем тощно служити Гермогену, которому светил патриарший престол. Иначе не приставили бы стрельцов к той грамоте, которую он доставлял в Казань.
Тем временем вешняя Волга всё несла и несла по стремнине лёгкие струги, и приближался конец многодневного путешествия. Прощальные звоны давно уже опередили струги, вся Русь знала о кончине царя Бориса Годунова. Но это не было помехой в исполнении Никодимом своего долга. И его верные помощники, два звонаря, поочерёдно, ни на минуту не прерываясь, продолжали оповещать россиян о постигшем державу горе. С этим печальным звоном струги появились в виду бывшего стольного града хана Тохтамыша, Казани, ныне центра инородного края, воеводства и епархии.
Увидев главы церквей на горизонте, Никодим в какой раз проверил печати на ларце, в котором доставлял Гермогену секретную грамоту. Всё было в должном виде. Но дорого бы заплатил Никодим тому, кто открыл бы тайну грамоты. Как ни был дотошен Никодим к приказным бумагам, ему не удалось узнать, какие плевицы доставляет в Казань. Случалось и так, сие Никодим знал, посыльный приносил свой приговор, свою ехидну, которая смертельно жалила его.
Никодиму оставалось уповать на Всевышнего, на его заботу о невинных агнецах. Хотя в душе Никодим не считал себя невинным. Корыстно, вкупе с многими насильниками дядьки царя Бориса Годунова, боярином Семёном, он крутил мельничное колесо, которое вращало жернова тайного государева Судного приказа, и под этими жерновами — в блаженное-то время, как многим казалось, — перемалывались невинные, но оклеветанные жертвы. «Ни при одном государе таких бед не бывало», — вдруг сделал открытие Никодим. Сам подьячий сочинил не одну дюжину доносов. И ещё столько же получил от боярских холопов, клеветавших на своих господ. Да столько же от выпущенных из тюрем татей, которые шныряли по московским улицам, подслушивали, что говорили о царе, что в пользу Лжедмитрия, и доносили. Алчный и лукавый Никодим писал свои доносы ради мшеломства, писал на несущих благостыню, на боголепных. И те, кто знал Никодима, удивлялись, как это терпел патриарх Иов в своих служителях такую ехидну. А Никодим в припадке злости на патриарха яростно шептал: «Да како же не терпеть, коли сам вскормил!»
Такие думы приводили Никодима в уныние, и он с нетерпением ждал конца пути.
* * *
Тощий и неказистый служка митрополичьего двора Филиппок какой день сидел дозорным на крепостной башне и до чёрных кругов в глазах всматривался то в свинцовую, вспененную барашками волн Волгу, то в её сиреневую, спокойную гладь и ждал, когда у окоёма появятся патриаршие струги. Как о них стало ведомо митрополиту Казанскому Гермогену, только ему да Богу знать. А ещё знали сие те глаза и уши, какие держал Гермоген по всем городам от Москвы в сторону своей епархии. И никто, кроме Гермогена, не ведал, сколько у него по России верных людей, таких, как Пётр Окулов, которые служили не Гермогену, а вере Христовой, и не ради мшеломства, а из благих порывов чести и доблести, достойной имени Всевышнего. И по Казанскому краю у Гермогена было много Кустодиев. О каждом движении он знал от них. И не только для этого служили стражи Гермогена. Спасали они паству казанского инородного края от великих бед. Не гуляли по краю воры и грабители, не прокатилась по землям снежным валом опала последних лет царствования Бориса Годунова, не проявлялась национальная вражда.
И теперь, пока гонцам патриарха быть за дворе митрополита, он знал, в отлику от Никодима, какую тайную грамоту несут по вешним водам струги. Да и то сказать, знал потому, что верил вещим словам Катерины и Сильвестра, кои в сие трудное время для всех ведунов России жили на подворье митрополита. И никто — ни воевода Казанский, ни приставы — не знали о тайных жильцах Гермогена. Гермоген и живота не пожалел бы, чтоб защитить полюбившихся ему провидцев. Он, как и патриарх Иов, склонялся к мысли, что сии провидцы не простые смертные.
Мудрым и прозорливым считали Гермогена все, кто знал его, кто жил рядом, служил под его началом. Увидев его впервые, люди думали, что он суровый человек. Он и сам не отрицал в себе сей черты характера. Но суровость свою Гермоген проявлял только к врагам своим, к тем, кто подрывал православную веру, кто мшеломничал. Мудрость и прозорливость помогали ему видеть подводные течения политической и духовной жизни на Руси, принимать верные решения в трудные минуты жизни.
Сложным было его отношение к патриарху Иову. Великим грехом Иова считал Гермоген его приятельские отношения с Борисом Годуновым. В этом он видел попрание высокой чести святейшего владыки. Иов безмерно возвеличивал Годунова. Даже молитву в его честь сочинил, что, по мнению Гермогена, было кощунством. Митрополит говорил об этом Иову. Патриарх только смущённо развёл руками.
Теперь Бориса Годунова нет, призван на суд Божий. На престоле сын Годунова, Фёдор. Да надолго ли? Совсем уже близко к Москве подошёл Дмитрий угличский, он и схватит корону. Как жалеет Гермоген, что не нацелил своих людей растоптать ехидну. Видел Гермоген на расстоянии, что и анафему Гришке Отрепьеву слал с амвонов церквей напрасно, и чёрных воинов слал на юг России клеймить его без пользы. Только смерть Отрепьева прервала бы течение смуты. Не прервали. И смута нарастала. И за самозванцем пошли бояре, дворяне, служилые люди, кои не терпели Годунова и считали его виновником порушения древа Рюриковичей. Как страдал народ по законному царю, данному Богом. Он считал его Отцом, Батюшкой. И Гришку видел в этом обличье, и шёл за ним преданно. И скоро россияне посадят его на Московский престол, преподнесут ему священный рог, символ крепости и славы.
Но Гермоген знал, что недолгой будет похвальная песнь в честь Дмитрия. Шутовское дело, затеянное Романовыми, завершат Шуйские тем, что повернут колесо вспять, уже на престоле развенчают самозванца, назовут его вором, расстригой, меченным розгами за чернокнижие, еретиком, продавшим русскую веру. Да сие будет позже — и не без участия Гермогена. Он об этом тоже знал.
А пока Гермогена призывали в Москву — служить народу и молодому царю Фёдору Годунову. Да, кажется, об этом и писано в грамоте, что несли струги.
* * *
И вот наконец-то струги появились на реке Казанке в виду подворья митрополита. Паруса над ними обвисли, потому что не было ветра, и гребцы упорно трудились, преодолевая встречное течение. Колокол на переднем струге продолжал размеренно разносить похоронный звон.
И лишь только этот звон достиг ушей Филиппка и он
