Минувшую ночь князь мучился бессонницей. Вновь заныли раны. Нездоровая желтизна проступила под его запавшими, сухо поблескивающими глазами. Он старался говорить ровно и строго, как ему подобало, но все же утомленность предательски обнаруживалась в его севшем сиповатом голосе, будто князь говорил через силу, с неохотой.
Из залепленных снегом пяти решетчатых окон сочилась хилая белесая муть, усугубляла тоску. Скорбен был застылый взор Звенигородского, сидевшего в распахнутой турской шубе за столом возле Пожарского и вяло кивающего его словам. И все, кто плотно сгрудился вокруг стола и кто расселся по лавкам вдали стен, были словно на одно лицо — тусклые, понурые.
Верно, кое-кому тут затея с ополчением уже мнилась тщетной. На что был сноровист Ляпунов, сумевший собрать многочисленное войско, а и то оплошал. Куда до него по калеченному Пожарскому, ежели и языком-то он еле шевелит? И опять же: против первого ополчения нынешняя рать — жалкая горстка, всего-то и набрано тыщи три. Где им биться с ляхами, коль и воровских казаков не осилят?
— Отовсель нам гроза, мало что от Заруцкого, — изъяснялся меж тем Пожарский. — Из Новгорода свеи могут грянуть, из Пскова — новый самозванец, под боком мутят уезд Курмыш с Арзамасом, мордву да черемис совращают.
— А крымчаки? — напомнил о самых коварных налетчиках Звенигородский.
— Крымчаки? — переспросил Пожарский, недоумевая, почему Звенигородскому понадобилось осведомиться о них и догадался, что тот с умыслом хочет нагнать страху. — Те покуда не сунутся. Шах Аббас ныне турок вельми донимает — не с руки им на Русь крымчаков натравливать, самим бы от персов упастись.
— Делагарди не преминет напакостить, — мрачно сказал Бутурлин, хлебнувший горя со свеями в Новгороде.
Но Пожарский, исподлобья глянув на нижегородского воеводу, не стал распространяться о свеях, повел разговор дальше.
— Порешили мы было следовать к Москве кратчайше, в Суздале учинить полный сбор, там дождаться ратников из Рязани да Вологды. Токмо Андрей Просовецкий упредил нас, овладел Суздалем. Идти туда — верная поруха.
— Нешто не выбьем казаков оттоль? — вскинулся смоленский дворянин Иван Доводчиков.
— Выбить-то, пожалуй, выбьем. Да с чем останемся? А нам Москву воевать — не Суздаль.
— Знатно рогатки раскиданы, — заметил стольник Львов.
— Выходит, Заруцкий все наперед расчел. Куда ни ткнись — кругом заграды.
— Навяжет, поди, окаянный нам еретицу Маринку с воренком, — сокрушился опасливый Звенигородский. — Токмо и надежда, что ляхи того не потерпят.
— Не заскучал ли ты, Василий Андреевич, по ляхам? — осерчав, не выдержал пустых сетований Звенигородского Алябьев. — С тебя, вижу, станется!
— Упаси и сохрани! — смутился тот и глухо уткнулся в шубу. Привык, что с ним перестали считаться.
— Что деяти-то будете, верховоды? Али отступиться мыслите? — насмешливо выкрикнул из угла один из стрелецких начальников.
— Годить, годить тут в Нижнем! Сюда Заруцкий не ринется — стены крепки, не по нему, а мы тем временем малыми силами его казацкие заставы на Владимирской дороге посметем, — предложил приверженный обороне Федор Левашов.
— Эко дело: малыми силами! — возразил вскипевший Бутурлин. — Комарины укусы. Покуда рать неполна, неча выставляться. Чего всуе мятемся? Ты сам-то, Дмитрий Михайлович, куда ладишь? Сижу, уразуметь не могу. Али на байки нас созвал?
Пожарский устало провел по лицу рукой, покосился на Минина. Тот, задумавшись, разглаживал глубокую складку на лбу. Но уловил взгляд князя, посмотрел твердо. Видно, то, что заведомо смущало Дмитрия Михайловича, нисколько не поколебало его. Все же Пожарский и сейчас не обрел полной уверенности, заговорил с растяжкой, как о чем-то крайне сомнительном:
— Нижегородцы склоняют меня идти на Ярославль…
— На Ярославль? — мрачно захохотал Бутурлин. — А почему не на Пермь? Крюк-то еще боле. Да мы все войско по дороге растеряем!
— Нет, не растеряем — умножим, — поднялся с лавки Кузьма. — Умножим! — повторил с силой. — Аки Волгу, притоками напитаем. Все дороги закрыты, на Ярославль же путь для нас торный, наезженный. Весь-то люд повдоль Волги свычный: и приветит, и пособит. Да и войско, идя без опаски, в походе гораздо обвыкнется. А от Ярославля до Москвы, вестимо, рукой подать. Самая для нас удобь. И уж ее не мы Заруцкого, он нас будет сторожиться. Да идти бы нам тотчас, до ростепели. Не так ли, Григорий Леонтьевич? — повернулся он к Микитникову.
Розовощекий, полноватый, молодой еще, но с цепким взглядом, что бывает у людей наторевших и оборотистых, Микитников заговорил живо и бойко, будто товар на прилавке раскидывал:
— Поспешить не худо. Ловко выйдет. Заруцкого-то вкруг пальца обведете. А то уж он и Ростов Великий к рукам прибрал. Его казачки к нам наведывались, да у нас они не чуют никакой опаски. Доберетеся ж до нас без великих помех. Мы встретим с радостью. Да что толковать, сами судите: я привез сюда весь наш денежный сбор и своих полтыщи рублев присовокупил. Дадим вам и ратных людей.
— Свеи к вам близко, не стерпят, — сел на своего конька Бутурлин.
— Хитро ли дело свеев умаслить? Им с места трогаться проку нет, к Новгороду тут же псковский самозванец подступит, — легко отбил довод Бутурлина Микитников, словно мелкую рыбешку от крупной откинул.
Все задумались. Затея была заманчивой, хотя и рисковой. Но и оставаться в Нижнем — войско томить. Лежач камень мохом обрастает.
— Мыслю, так-то верно будет, — первым высказался Алябьев, отличающийся прямотой.
— Соломон бы лучше не рассудил! — подхватил с лету одобрение старого воителя проворный Болтин, который в любых случаях предпочитал движение покою.
— Гут! — отозвался со своего места молчаливый немецкий голова, представлявший на совете иноземцев, что жили в Нижней.
— Попытка — не пытка, — согласился с ними и Бутурлин.
— Я бы… — хотел было настоять на своем Левашов, но махнул рукой.
Раздались еще голоса. Совещатели сходились на одном: поднимать ополчение в поход. У Минина светлело лицо.
— В старых книгах писано, — молвил Львов, одобрительно глядя на Кузьму, — «Не тщеславьем, не красотою ризною, не убранством почета достигают, но мужеством и мудростью». Так ли?
— Зо, — сказал немец с такой важностью, что совещатели засмеялись.
— Когда выступаем? — под смех спросил смолянин Доводчиков.
— Погодим до Великого поста, — осталось последнее слово за Пожарским. — Послал я гонцов в Казань — жду вестей от Биркина. А к Ярославлю допрежь вышлю с отрядом Лопату. Готов ли Петрович?
— Не посрамлю, брате, — тряхнул он кудлатой головой.
7
Церковь была пуста, и, ступив за ее порог, Кузьма с облегчением перекрестился. Коли и хватятся его в Земской избе — тут искать не станут: время ли первому сподручнику Пожарского шастать по убогим приходским церквам! А у Кузьмы вящая нужда побыть в уединении, дух перевесть, умом пораскинуть. Чуял, скоро и помолиться ладом будет недосуг.
Обмахивающий кадилом иконы сгорбленный от старости священник даже не глянул на Кузьму: служба свершена и прихожане теперь вольны разговаривать с Богом без пастырской помощи. Да и каким беспрекословным внушением мог помочь задичавший поп с космами нечесанных волос на плечах, трясущимися руками и в такой заношенной фелони, что она чуть ли не расползалась от ветхости? Церковная нищета — горький знак вселюдского прозябания. Скудели приходы — бедовала церковь. А тут и последнюю ценную утварь снесли из нижегородских храмов на ополчение, вовсе их опустошили. Окупятся ли жертвенные даяния? Может, пущего лиха надо ждать? Ни имущества не будет, ни веры, ни ратной удачи. Кого тогда винить?
И сами собой шевельнулись сухие губы Кузьмы, зашептал он сокровенное: «Душе моя, душе моя, пошто во гресех пребывавши, чью твориши волю и неусыпно мятешися?…»
Тишина в церкви успокаивала, врачевала. Плотные бревенчатые стены еще сохраняли тепло с утра протопленных печей. Легкий угарец смешивался с ладаном, и этот дурманный запах покруживал голову. Глаза отдыхали в сутеми. В большом подсвечнике у аналоя горело всего с пяток свечей, что мерцали словно речные желтые купавки. Почти целиком затененный тускло отблескивал иконостас красками деисусного чина. По-домашнему приютны невеликие деревянные церкви, где под крутым шатровым верхом все располагало к несуетному раздумью.
Творя молитву, Кузьма меж тем неотвязно размышлял о нежданном досрочном возвращении протопопа Саввы из Казани. В сильнейшем раздражении не похожий сам на себя протопоп явился один и сообщил Пожарскому, что не смог боле сносить злое грубство Биркина и что стряпчий ведет дело к тому, чтобы подчинить казанских служилых людей только своей воле, выставляя наперекор нижегородскому собственное ополчение. Князь досадливо морщился от слов Саввы, искал в них подвох: от обиды на Биркина, верно, лишнего клепает простоватый и вовсе неискушенный в хитростях ратного устроенья церковник. Так и не поверив Ефимьеву, Дмитрий Михайлович немедля послал гонца в Казань с тайным наказом. Кузьма счел то пустыми хлопотами, ибо нисколько не сомневался в истинности сведений протопопа, как и в том, что на казанцев уже полагаться безоглядно нельзя. Выходя из Воеводской избы вместе с Ефимьевым, все же спросил его:
