кто-то подобно ему, кто смог бы предпринять такое, тем более после отказа таких выдающихся людей в среде народников, как Мухаммад Фарид…
Ясин казался серьёзно задумавшимся, чтобы брату не пришло в голову, что он на самом деле безразличен к воодушевлению того, и несколько раз повторил вопрос, обращённый к себе самому:
— Требование отказа от протектората и объявление независимости!..
— И мы ещё слышали, что они потребовали поездки в Лондон, чтобы попытаться добиться независимости там, и для этого встретились с сэром Реджинальдом Вингейтом, вице-королём!..
Ясин больше не мог изображать изумление, и громко, с улыбкой на лице спросил его:
— Независимость?!.. Ты и впрямь говоришь о ней?!.. Что ты имеешь в виду?…
Фахми, разнервничавшись, ответил:
— Я имею в виду изгнание англичан из Египта, или их эвакуацию отсюда, как выразился Мустафа Камиль…
— О, какая надежда!
Не в его характере было вести разговоры о политике, однако он принимал приглашение Фахми всякий раз, когда тот приглашал его, опасаясь, как бы не расстроить его, в виде какого-нибудь оригинального утешения. Возможно даже, что иногда брату удавалось привлечь его внимание к разговору, хотя до настоящего воодушевления ему было далеко. А может, он пассивно разделял желания Фахми. Но за всё это время он доказал, что его не особо привлекает эта сторона социальной жизни, будто у него не было иной цели, кроме как жить в роскоши и неге, вот почему он не находил у себя способности относиться к таким речам серьёзно. Он снова спросил брата:
— Неужели это и впрямь может случиться?
Фахми воодушевлённо, но не без упрёка ответил:
— Нельзя отчаиваться, брат!..
Последняя фраза возбудила у Ясина желание подшутить, как и всегда в подобных случаях, однако он притворился, что настроен серьёзно:
— И как же мы прогоним их?
Фахми немного задумался, а затем удручённо сказал:
— Вот поэтому Саад и его коллеги пожелали отправиться в Лондон!
Мать сосредоточенно следила за их разговором, напрягая все свои силы, чтобы понять, о чём они говорили: у неё была такая привычка всякий раз, как речь захотела о социальных проблемах, которые были слишком далеки от её собственных, бытовых дел. Они увлекали её, требовали напрячься, чтобы понять их. И если ей представлялся шанс поучаствовать в такой беседе, она никогда не колебалась, и не обращала внимания на то, что часто свои мнения выражала с пренебрежением, насыщенным эмоциями. Ничто не могло сломить или отвратить её внимание от этих «великих» дел, за которыми она, казалось следила с тем же интересом, с которым комментировала уроки Камаля по религии, или обсуждая с ним материалы по географии и истории в свете собственных религиозных или мифических познаний. Благодаря серьёзности их разговора она теперь была более-менее в курсе о том, что говорилось о Мустафе Камиле, Мухаммаде Фариде и о «нашем ссыльном эфенди» [51] — всех тех господах, которые нравились ей даже ещё больше благодаря их преданности халифу, — что, по её представлению, давало оценку человеку по степени его религиозности, — приближало к святым угодникам, которых она любила до безумия. И когда Фахми упомянул Саада Заглула, который вместе со своими коллегами требовал отправиться в «Лондон», она внезапно прервала своё молчание и спросила его:
— А где находится эта божья страна такая, «Лондон»?
Камаль своим певучим тоном, которым учеников заставляли отвечать уроки, поспешил ответить ей:
— Лондон — столица Великобритании, а Париж — столица Франции, а Кейптаун — столица Южно-Африканского Союза…
Затем он наклонился к уху матери и прошептал:
— Лондон — столица англичан.
Мать удивилась и, обращаясь к Фахми, сказала:
— Они едут в английские края, чтобы требовать от англичан уйти из Египта?!.. Это совершенно не тактично… Как это ты можешь приходить ко мне в гости, при этом замышляя выгнать меня из своего дома?!
Фахми раздражало то, что она вот так вмешивается в их разговор, и он посмотрел на неё с улыбкой, но в то же время с упрёком, однако мать предположила, что она на верном пути и может его переубедить, и потому добавила:
— И как же они потребуют выгнать их из нашей страны после столь длительного срока?! И мы, и вы, и они родились в этой стране, мы род человеческий, чтобы можно было вот так спокойно взяться за них по истечении всего этого времени и, откровенно выражаясь, приказать им убираться!
Фахми улыбнулся, словно отчаявшись, а Ясин расхохотался. Лишь Зейнаб серьёзно заметила:
— Как же они смелы, чтобы говорить такое англичанам, да ещё и у них дома!.. Англичане набросятся на них и убьют прямо там, кто знает, что у них на уме?.. Разве их войска не маршировали по улицам в далёких городах, не участвовали в опасных авантюрах?… Как могут они такое говорить, зная, что англичане разрушат их же страну?!
Ясину тоже хотелось пуститься в наивные разглагольствования вместе с двумя женщинами, дабы утолить свою жажду позабавиться, однако он уловил раздражение Фахми и испугался его гнева, а потому повернулся к нему, продолжая прерванный разговор:
— В их словах есть доля правды, хотя они и не смогли её хорошо выразить. А скажи-ка мне, брат, что может сделать Саад тому государству, которое сейчас, без преувеличения, считается самым главным в мире?
Мать выразила своё согласие с его словами кивком головы, словно вопрос был обращён к ней, и начала говорить:
— Ораби-паша был самым великим из людей, самым отважным. С ним не сравнится ни Саад, ни кто-либо ещё. Он был бойцом, героем. И что же он получил от англичан, дети мои? Они пленили его, а затем выслали из страны вслед за солнцем…
Фахми не сдержался и полупросящим, полураздражённым тоном сказал ей:
— Мама!.. Неужели вы не дадите нам поговорить?!
Она улыбнулась как-то смущённо, опасаясь вызвать у него гнев, и сменила свой воодушевлённый тон, словно тем самым объявив, что у неё изменилась точка
