— Полно тебе, государь, — за всех отвечал Морозов. — Батюшку не выбирают, а ты для нас всех отец. Родитель должен быть строг к своим чадам, иначе не по тому пути они будут ступать. Любовь и поучения всегда рядом ступают. Кто же еще детей своих на ум наставит, как не любящий родитель. Не винись тяжко, государь.
— Не слушал я своих верных слуг, а чаще полагался на доносы изменников и ябедников, из корысти оговаривающих своих господ. Сколько безвинных сгинуло по ложному наущению, — печалился Иван Васильевич. — Сколько отроков и чад погибло. Верил я лживым людям, что бояре мне лихо готовят, а потому бывал несправедлив. Вот оттого и покарал меня господь, отняв ставшего сына. Все ли думные чины явились ко мне, господа? — обвел русский государь мутным взором пять десятков бояр, окольничих, думных дворян, дьяков.
— Все, Иван Васильевич, — вновь отозвался за всех Михаил Морозов.
— Перед всем честным миром покаяться хочу, что, уподобившись душегубу, живота лишал безвинных, не внимал их слезам и милосердия не ведал. Сколько же их таких сгинуло по всей Руси? Не сосчитать! Прощаю всякого, кто не прав был перед своим государем, и милосердия слезно вымаливаю у тех, кто сгинул во мраке вечности. — Государь поднялся с постели. Широкая рубаха выглядела на нем чересчур просторной, а сам государь за последние недели высох так, что стал напоминать чахлый ствол, лишенный листвы и готовый от малейшего дуновения переломиться надвое. — Может, кого из вас я, господа, обидел, так кланяюсь вам низенько в ноги и прошу прощения.
— Полно тебе, Иван Васильевич, сами мы во многом виноваты, — непривычно было холопам зреть согнутого русского государя.
— Здесь ли Алексашка Пьяный? — обвел государь взглядом нестройный ряд вельмож.
— Тут я, батюшка-государь, — встрепенулся молодой дьяк задиристой пичугой и вышел из толпы.
Год назад Алексашка был поставлен дьяком в Думу за красивый почерк. Умом отрок тоже оказался сметлив, однако частенько бывал хмельным, вот потому и нарекли его Пьяным. Алексашка внешне походил на думного дьяка Ивана Михайловича — такой же тонкий и сутулый, даже борода топорщилась так же непокорно, как у Висковатого.
Едва не оговорился Иван Васильевич, созерцая его облик.
— Пиши, Алексашка, — присел Иван Васильевич на край постели. — Я, великий князь московский, государь всея Руси самодержец Иван Четвертый Васильевич Второй, повелеваю казнить всякого служивого и не служивого холопа, посмевшего напраслину возводить на боярина, обвиняя его перед царем в смуте и мятеже. Повелеваю нещадно бить палками беспричинных ябедников и определять их в казаки на южные границы… Написал, холоп?
— Написал, царь-батюшка, — слизал с бумаги черную кляксу дьяк и, отерев о волосья кончик пера, приготовился слушать продолжение.
Помолчал немного государь.
— Повелеваю составить список всех побитых людей моими слугами… и мною.
— Составим, государь, — вновь макнул перо в чернильницу дьяк.
— Повелеваю отправить составленные скорбные списки в большие и малые монастыри и поминать побитых в великие праздники. А вам, господа, жалованье удваиваю. А теперь ступайте, служивые люди, с Алексашкой говорить буду. — Когда бояре ушли, прошуршав длиннополыми охабнями, государь продолжил: — Пиши, Алексашка… В Ростове Великом в прошлом годе побили по наговору холопьему боярина Федорова-Свиблова с сыновьями… В селе Коломенском лишен живота окольничий Кваша Павел… В Москве, по наказу государеву, был казнен думный дьяк Иван Висковатый вместе с женой и чадами… Казнены по ложному наговору бояре отец и сын Басмановы… Предан смерти князь Афанасий Вяземский… Лишен живота по злому умыслу черни Иван Шуйский…
Иван Васильевич, удивляя дьяка памятливостью, уже несколько часов кряду продолжал перечислять невинно убиенных. Иногда он замолкал и пристально смотрел на Алексашку, и дьяк, шалея от ужаса, начинал думать о том, что государь и его самого занесет в список казненных. Проходила не одна минута, прежде чем самодержец мог продолжить монолог.
— По лжесвидетельству и наговору вместе с женой и чадами казнен дьяк Иван Григорьевич Выродков…
Свечники, такие же бесшумные, как наступивший вечер, уносили с собой оплывшие огарки и зажигали новые свечи. В комнате у государя было жарко, и похмелье у Алексашки Пьяного скопилось на лбу в виде громадных капель. Он боялся шевельнуть головой, опасаясь обильным потом залить ровные аккуратные строчки.
А Иван Васильевич все говорил и говорил.
Дьяк напоминал священника, перед которым государь решил облегчить душу. Исповедь была так велика, что заняла не только весь день и вечер, но прибрала большую часть ночи. А когда наконец государь охрип совсем, он махнул рукой и отпустил Алексашку восвояси с миром.
Исповедь не закончилась, она только прервалась — на следующий день Иван Васильевич продолжал перечислять побитых. Государь вспомнил и Казанский поход, когда за дерзость казнил трех видных воевод, и Великий Новгород, где по царскому слову метали в Волхов горожан. Не позабыл царь и незаконнорожденных младенцев, прижитых от баб по всей России.
Все были в этом списке.
— Вот, кажется, и все, — произнес Иван Васильевич, вспомнив последнего убиенного. — Сколько же их набралось, горемышных?
— Да с тысячу будет, Иван Васильевич, — спрятал глаза думный дьяк. Он опять накануне перебрал браги и сейчас опасался накликать на себя царский гнев.
— Тысяча?! Как же я с таким грузом жить мог? — обомлел государь.
Указ Ивана Васильевича о ябедах и доносчиках целую неделю читали на Лобном месте, потом столько же дней поминали имена невинно убиенных. Государева памятка была дополнена списком, составленным в других митрополиях. А потом список, размноженный писарями, был отправлен с серебряным пожалованием во все церкви и монастыри России на помин.
Указы государя всея Руси возымели действие едва ли не на следующий день. Дьяки, перебирая дела, выявили активных ябедников и, призвав в помощь стрельцов, волокли их на площадь, где потом от имени самодержца прилюдно поучали палками.
Иван Васильевич с постели не вставал — занемог совсем. Беременная Мария и старшая невестка присматривали за государем, как за дитятей, — кормили из ложечки, поили из чаши, а когда Иван находился в беспамятстве, меняли простыни и переворачивали его грузное тело, опасаясь пролежней.
Провалявшись в горячке две недели, Иван Васильевич сумел победить болезнь, на пятнадцатые сутки царь открыл глаза и спросил:
— Который час?
— Очнулся, господи! — радостно встрепенулась Мария. — Ночью бредил ты много, государь. Анастасию Романовну к себе призывал. Совсем тяжко нам было, хотели за священником отправить, да удержались. Митрополит наказал во всех церквях служить о твоем спасении, вот не пропали усилия христиан, отпустила тебя хворь. А время сейчас, батюшка, три часа. Колокола трижды пробили, обедня едва прошла.
— Рано вы священников звать собрались, — скинул с себя одеяло Иван Васильевич, — поживу еще. А теперь бояр хочу видеть, слово у меня к ним имеется.
Бояре собрались перед вечерней. Сидели за одним столом с государем. Каждому была оказана честь — стольники поднесли по огромному куску пирога.
Глянул государь на дюжину старейших бояр и усмехнулся:
— Ну, чем не последняя вечеря? Только не проповедь я вам хочу читать, бояре, совета вашего просить.
— Слушаем мы тебя, государь, — первым отозвался Афанасий Нагой, заняв рядом с царем место по праву ближайшего родственника.
Глянул государь на тестя, и трудно было ему сказать, кто это отвечал — будущий иуда или, может быть, верный апостол.
— Мы твои холопы, государь, — произнес Морозов.
Иван Васильевич оделся тожественно: на нем золотой кафтан, на голове самодержавный венец, в руках скипетр и яблоко.
— Вот что я вам хотел сказать, бояре. Тяжкое нам досталось время, лихолетье. Шведы с поляками едва ли не половину русских земель заняли, а с юга хан Украйну жжет. Татары в Казани лото бунтует, под Москвой тати купцам проехать не дают, а в самом государстве такая смута поднимается, что даже десяток стрелецких полков не сумеет унять мятежников. Сказывают, что казачки на Волге шалят, купцов грабят, суда их топят.
— Что верно, то верно, государь, — невесело поддакнул Михаил Морозов. — Бунтует народец. Никитка-палач руки татям сечет, разбойничкам ноздри рвет, а им все нипочем!
Государь молчал. Затаились в ожидании и бояре, напоминая апостолов, дожидающихся божьего откровения.
И оно состоялось.
— Не вечен я, господа. Недолго мне еще жить. Скоро вслед за сыном отправлюсь. Не удастся мне эту смуту вывести… не успею, видать! Непростое сейчас в России время, оно требует не только ума, но и характера. Был бы жив Иван… он-то уж сумел бы продолжить отцовское дело. А Федору такое наследство не по плечам. Мой младший сын слаб умом, тщедушен телом, переломится он от такой тяжести, как хворостина. Правду хочу сказать, господа, царство только загубит! — Иван Васильевич положил державу на стол, и она, негромко стукнув, качнулась дважды. Взгляды бояр были устремлены на золотое яблоко. — Я хотел вам сказать, чтобы вы избрали из знатнейших бояр себе царя… вместо меня. Я бы хотел при жизни знать, кто станет на царствии.
