– Вот как, – произнес Фрэнк. – А что же Габриэль Лав?
– Я приобрел его ниагарские акции три часа назад, – сообщил Горэм Грей. – Он был настроен более кровожадно. Но как только я дал понять, что мистер Морган ничего не купит, пока не удовлетворится всеми нюансами, а мистер Макдафф тоже не купит ничего без рекомендации мистера Моргана, нам удалось прийти к соглашению. Мистер Лав продал акции с хорошей прибылью и остался в плюсе.
– Сколько вы дадите за мои акции? – спросил Фрэнк.
– Нынешняя рыночная стоимость Гудзон – Огайо – шестьдесят центов. Как насчет семидесяти?
– Я рассчитывал на доллар двадцать, – возразил Фрэнк.
– План Лава провалился, – негромко ответил Горэм Грей.
– Ах чтоб тебя! – воскликнул Фрэнк.
Наступило короткое молчание.
– Мистер Морган полагает, что слияние дорог Гудзон – Огайо и Ниагарской логично и выгодно для всех сторон, – продолжил Горэм Грей. – Те акции, которые у вас останутся, непременно вырастут в цене. И хотя мистер Морган изрядно переплатил за них по сравнению с нынешней рыночной стоимостью, в положенное время он ожидает немалую прибыль от купленных ниагарских акций. Если коротко, то никто не останется внакладе. При том условии, – и он сурово взглянул на Мастера, – что не будет слишком жадным.
– Я продам, – не без облегчения согласился Фрэнк.
– Очень разумно, – кивнул Том.
Остаток дня погода продолжила улучшаться. Утром в четверг Фрэнк вернулся в Грамерси-парк, и Хетти встретила его, как будто ничего не случилось.
Через три дня ее навестила Лили де Шанталь. Когда они остались наедине, Лили наградила ее странным взглядом.
– У меня есть для вас новости, – сказала она. – О мисс Клипп.
– Да неужели?
– Я отправилась к ней, но ее не было.
– Все еще в Бруклине?
– Я заглянула в отель. Она ушла в понедельник утром. У них остался ее чемодан.
– Вы же не хотите сказать, что…
– В городе, как вы знаете, уже откопали множество тел. Тех, кто замерз насмерть.
– Я слышала, что таких человек пятьдесят.
– Одно тело найдено на пешеходной дорожке Бруклинского моста. С ее сумочкой. Внутри лежали записная книжка с ее именем и другие вещи. Ее никто не искал, а городские власти и без того заняты. Я поняла так: завтра большинство этих тел похоронят.
– Должны ли мы что-нибудь сделать? Это наша вина, мы послали ее в Бруклин.
– Вы уверены, что хотите этого?
– Нет. Но я в ужасе.
– В самом деле? – улыбнулась Лили. – Ах, Хетти, вы слишком хороши для нас всех.
Так завершилась великая Дакотская пурга. К следующей неделе вновь пошли поезда, и Нью-Йорк начал возвращаться к нормальной жизни.
В среду в поезде на Чикаго никто не обратил особого внимания на аккуратно одетую молодую женщину с темными волосами, которая спокойно вошла в вагон, держа в руке новенький чемодан с новым комплектом одежды. Она села в сторонке одна и раскрыла книгу. Ее звали Пруденс Грейс.
Когда поезд тронулся, она взглянула в окно на медленно отступавший город. И если бы кто-нибудь удосужился посмотреть в ее сторону, когда тот скрылся совсем, то заметил бы, как ее губы прошептали нечто, сильно похожее на короткую молитву.
После этого Донна Клипп удовлетворенно вздохнула.
Когда она нашла на Бруклинском мосту мертвую женщину, на Донну снизошло вдохновение. Женщина замерзла так, что превратилась в колоду, и хотя не очень походила на нее, возраст был приблизительно тот же, светлые волосы, не слишком высокая. Стоило попытаться! Донне понадобилась всего пара секунд, чтобы оставить покойнице свою сумочку и сделать все, чтобы присвоить ее имя.
Затем она повлеклась по тому страшному длинному тротуару, уже сама полумертвая, но с новым и настоятельным побуждением остаться в живых.
Если полиция вдруг нападет на ее след, то обнаружит, что она мертва. У нее было новое имя, новая личность. Теперь пора перебираться в новый город, подальше отсюда. И начинать новую жизнь.
Она была свободна, и это ее развеселило. Вот почему, когда Нью-Йорк скрылся из виду, она в последний раз подумала о Фрэнке Мастере и шепнула: «Будь здоров, старый пердун».
1896 годТеплым июньским вечером 1896 года Мэри О’Доннелл, шикарно выглядевшая в длинном белом вечернем платье и длинных белых перчатках, взошла на крыльцо дома ее брата Шона на Пятой авеню. Лакей открыл дверь, и она улыбнулась ему.
Но за этой улыбкой таился сильнейший страх, одолевавший ее.
У подножия винтовой лестницы стоял ее брат, чрезвычайно элегантный в белом галстуке и фраке.
– Они здесь? – тихо спросила она.
– В гостиной, – ответил он.
– И как я только позволила втянуть себя в это? – Мэри постаралась произнести это легко и непринужденно.
– Мы как раз обедаем.
– С лордом, святые угодники!
– Там, откуда он прибыл, таких полно.
Мэри сделала глубокий вдох. Лично ей было наплевать на английского лорда, но это не важно. Она знала, зачем пожаловал английский лорд и чего ожидала от нее родня. Обычно она неплохо справлялась со светским общением, но нынче все будет иначе. Ей могут задать вопросы, которых она смертельно боится.
– Боже мой, – пробормотала она.
– Выше голову! – сказал Шон.
Прошло пять лет с того момента, как Мэри наконец уступила брату и покинула Мастеров. И сделала это лишь потому, что уловила желание младшего поколения.
По случаю как раз освободился дом на боковой улице в нескольких шагах от особняка Шона на Пятой авеню, и Шон купил здание. «Я не хочу его сдавать, – заявил он, – и ты окажешь мне услугу, если поселишься в нем». Дом был весьма скромным по сравнению с его собственным, но все-таки много больше, чем ей было нужно. Однако, когда его дети и внуки взмолились, чтобы она туда переехала, Мэри поняла намек. Она разрешила им украсить дом по своему вкусу, за исключением ее спальни, обставленной очень просто и содержавшей те немногочисленные вещи, которые ей нравились. Не проходило и недели без того, чтобы кто-нибудь из молодой поросли не созывал туда друзей на чаепитие с тетушкой Мэри. А она развлекала их в том самом стиле, какой они могли бы наблюдать в доме Мастеров в Грамерси-парке. Это было нетрудно; в конце концов, она сорок лет смотрела, как это делала Хетти. Таким образом ей удалось, ко всеобщему удовольствию, докончить картину семейного изобилия и благополучия. Она не противилась, лишь бы им было хорошо.
Но этот вечер был делом другим. Его светлость мог прощупать ее, задавая вопросы. Например, чем она занималась последние сорок лет своей жизни?
По правде говоря, она изрядно заскучала по своей комнатушке у Мастеров, когда еще только переехала в шикарный дом. Но после события приняли иной оборот.
Она прожила в новом доме год, когда Фрэнк Мастер занемог и скончался. Хетти провдовствовала всего пару месяцев, затем попросила Мэри зайти и сказала ей:
– Мне немного одиноко, Мэри. Для тебя здесь всегда есть комната, и ты можешь оставаться и составлять мне компанию, когда пожелаешь.
Когда же Мэри предложила ночевать в Грамерси-парке два-три раза в неделю, Хетти ответила:
– Я подумала, ты можешь занять Голубую спальню.
Ее старая комната находилась наверху, где жила прислуга. Голубая спальня была на одном этаже со спальней Хетти. Мэри согласилась. Все отнеслись к этому с пониманием. Теперь слуги называли ее «мисс О’Доннелл». Они знали, что она богата.
Так Мэри поделила свое время между Пятой авеню и Грамерси-парком и была вполне счастлива. Новый распорядок предоставлял ей массу свободного времени, но она нашла множество способов распорядиться им. Они с Хетти сделались завсегдатаями выставок и лекций. Ее музыкальный вкус остался невзыскательным, но она всегда посещала блестящие оперетты Гилберта и Салливана, когда их привозили в Нью-Йорк из Лондона. «Микадо» и «Йомены» она видела три или четыре раза.
Ее окружали родные и друзья, среди которых особое место занимала Гретхен. Теодор уже давно был женат и обзавелся детьми, но они продолжали время от времени видеться. Мэри неоднократно задавалась вопросом, не следовало ли ей проявить упорство в поисках мужа, но так и не встретила мистера Правильного. Она осознала истину: ей всегда был нужен кто-нибудь вроде Ганса или Теодора, а таких было трудно найти. Возможно, ей выпал бы шанс, согласись она в свое время на предложение Шона уйти от Мастеров. Ну а теперь об этом незачем горевать. Она рассудила, что вышла на покой не так уж плохо для девушки из Файв-Пойнтс.
Файв-Пойнтс. Вдруг его светлость спросит, где она родилась и выросла? Что ей ответить? «На Четвертой авеню», – посоветовал Шон. Но мысли о тех днях и сопутствующие им воспоминания наполнили ее леденящим ужасом. Она покраснеет, ляпнет какую-нибудь глупость, выдаст горькую правду о всем семействе и всех подведет. «Не беспокойся, – сказал ей Шон. – Предоставь это мне».
