Жуковский трудился над статьей «Последние минуты Пушкина». Он работал долго и тщательно, много раз правил свои черновики, уничтожал записи. Автор не хотел, чтобы его когда-нибудь уличили даже в досадной мелочи; тем величественнее перешел бы к потомкам образ Пушкина-христианина, преисполненного любви к обожаемому монарху.
Над этим трудился Василий Андреевич. Речь шла о последних часах жизни Пушкина после дуэли.
«Я возвратился к Пушкину, – писал Жуковский, – с утешительным ответом государя. Выслушав меня, он поднял руки к небу с каким-то судорожным движением: «Вот как я утешен!» сказал он. «Скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастья в его сыне, что я желаю ему счастья в его России».
Сочинив эту витиеватую, насквозь лживую тираду, Василий Андреевич задумался и для большего правдоподобия приписал: «Эти слова говорил он слабо, отрывисто, но явственно».
Жуковский выполнил давнюю свою задачу: он привел Пушкина к трону! Оставалось описать трогательное единение царя с народом. Жуковский нашел для этого удобное место там, где со слезами на глазах описывал стечение народа у гроба поэта:
«Особенно глубоко трогало мою душу то, что государь как будто сам присутствовал посреди своих русских, которые так просто и смиренно и с ним заодно выражали скорбь свою о утрате славного соотечественника… Редкий из посетителей, помолясь перед гробом, не помолился в то же время за государя, и можно сказать, что это изъявление национальной печали о поэте было самым трогательным прославлением его великодушного покровителя…»
Но это уже было слишком даже для Николая Павловича. Когда статья была напечатана в «Современнике», из нее исчезли многие особо возвышенные и столь же неправдоподобные места.
Глинка прочел первый номер журнала, вышедший без Пушкина. Статья Жуковского раскрыла закулисную историю его собственной оперы. Жуковский, объединясь с Розеном, вел и там свою линию: все должно быть обращено к подножию императорского трона.
Борьба шла всюду и везде, она отчетливо отразилась и на страницах осиротевшего «Современника». В том же номере, в котором Жуковский клеветал на Пушкина и на русский народ, была напечатана статья о петербургских театрах.
Под статьей нет подписи автора. Но кто же мог написать эти строки, полные веры в народ, в его искусство, в его будущее? «Какую оперу можно составить из наших национальных мотивов! – восклицает автор и, переходя к «Ивану Сусанину», заключает: – Опера Глинки есть прекрасное начало!»
Гоголь выполнил обещание, данное Пушкину, хотя статья его уже не застала Пушкина в живых. Однако новые распорядители «Современника», заинтересованные в участии Гоголя, пропустили в печать вещие строки, посвященные Глинке.
…Михаил Иванович закрыл книжку журнала. Да, начало положено. И никогда не свернет он с начатого пути.
Новая опера, задуманная по заветам Пушкина, будет нерукотворным памятником русскому поэту, творившему для всех языков. В уста древнего Баяна и вложит музыкант проникновенную песню о бессмертном певце. Неминуемо ополчатся на него за такую дерзость убийцы Пушкина. Но что из того? На поле давних битв выйдут тысячи тысяч сынов Руслана. Народ Сусаниных победит!
Глинка долго сидел за роялем, не прикасаясь к клавишам. Вечерело. В открытые окна отчетливо донесся стук подъехавшего экипажа. Откуда-то вернулась Марья Петровна.
– Все устроилось, Мишель, – сказала она, входя к мужу. – Но, боже мой, как я устала с этой дачей! Приходится думать буквально обо всем.
– Прости меня великодушно, Мари, но, право, поездка в Новоспасское избавила бы тебя от этих утомительных хлопот.
– Мы не можем нарушать приличий, мой милый! В этом году все общество собирается на Черной речке.
– Я просил тебя много раз – уволь меня от дачной суеты.
– Но ведь все решено, Мишель, и ты сам согласился.
Это была правда. Исчерпав все доводы против найма дачи на модной Черной речке, Глинка действительно дал свое согласие. Он выговорил себе право ездить на дачу только в те дни, когда это не будет мешать его занятиям. Марья Петровна не возражала. С тех пор, как муж засел за новую оперу, у него окончательно испортился характер. Да спорить было и незачем. Эта будущая опера, за которую Мишелю когда-нибудь еще раз бросят грошовый перстень, уже принесла свободу Марье Петровне. В последнее время она почти не бывала дома.
Марья Петровна присела на диван и оглядела комнату. Везде были разбросаны в полном беспорядке нотные листы. Это значило, что теперь Мишель окончательно уйдет в себя.
Мари подошла к письменному столу.
– Как давно я не прибирала твои бумаги, милый!
Но едва она произнесла эти слова, Глинка бросился к ней.
– Ради бога, – сказал он, – если не могут помочь мои просьбы, заклинаю тебя, не касайся моих бумаг!
– Ты совершенно разучился себя держать, Мишель! – Марья Петровна пожала плечами.
– И первый в том винюсь. Но видишь ли… – он взглянул на нее с затаенной надеждой: может быть, Мари поймет, если он расскажет ей о своих надеждах и горестях и о том, как трудно ему быть одному? Но встретил такие далекие, чужие глаза, что сказал коротко: – Дело в том, Мари, что, нам, артистам, нелегко живется.
– Понимаю, Мишель, – Марья Петровна сочувственно вздохнула, – поэты и артисты дурно кончают. За примером недалеко ходить: ведь убили на дуэли Пушкина.
Он слушал ее, не перебивая, только смотрел в упор.
– Я не думаю быть умнее Пушкина, Мари, – наконец заговорил он, медленно подыскивая слова, – но уверяю тебя: из-за жены не подставлю лоб под пулю.
– Что ты хочешь сказать? – Марья Петровна никогда не видела мужа в таком состоянии. – Немедля отвечай: на что ты намекаешь?
Но он уже пришел в себя и ответил с видимым спокойствием:
– Не в моих правилах прибегать к намекам. Смею думать, Мари, что мне и не на что намекать. Но прости, друг мой, мне пора.
Глинка проводил жену в ее комнаты и быстро вышел из дому.
Так случалось все чаще и чаще. Он бежал не то от самого себя, не то из собственного дома. Да и есть ли у него этот дом?..
– Не понимаю, что творится с Мишелем, – сказала Марья Петровна, едва она осталась наедине с Луизой Карловной.
– Ты виделась с ним, Мари?
Марья Петровна не отвечала.
– Я спрашиваю тебя: ты виделась с господином Васильчиковым? – продолжала Луиза Карловна.
Но дочь молча сидела в кресле, закинув руки за голову, и чему-то улыбалась.
– Кажется, я тоже имела свои хлопоты с твоим письмом к нему, – напомнила почтенная вдова. – Но поверх всего я есть мать и хочу знать все…
– Ах, маменька, вам решительно нечего знать. Николай Николаевич ведет себя как рыцарь.
– О?! – Луиза Карловна уместила в коротком восклицании и тревогу и горечь несбывшихся ожиданий. – Я думала, что господин Васильчиков знает, как надо ухаживать за такой красивой дамой.
– Николай Николаевич прямо и откровенно объяснил мне свою любовь. Представьте, он не может без меня жить.
– О?! – теперь восклицание Луизы Карловны было исполнено вновь вспыхнувших надежд. – Он так и сказал?
– Но я решительно потребовала, чтобы он прекратил эти объяснения. Моя честь не позволяет мне…
– Надо беречь честь нашей фамилии, – перебила Луиза Карловна. – Ты есть умница, Мари… Но, может быть, ты упускаешь свой случай?
– Я ничего, маменька, не упускаю. – Марья Петровна, глядя на растерянное лицо матери, снисходительно рассмеялась. – Не беспокойтесь, я знаю мужчин, и я никогда не пойду на мимолетную интрижку, чтобы потом оказаться покинутой любовницей. Но я и не отнимаю надежды.
Отдавшись своим мыслям, Марья Петровна откинулась в кресле, закрыла глаза и замолчала.
– Я опять ничего не понимаю, – почтенная вдова наблюдала за дочерью с беспокойством.
– Где же вам понять! Может быть, я выйду замуж.
– Но ты уже замужем, Мари…
– Я слишком хорошо, маменька, об этом помню. Вот пусть Николай Николаевич и подумает о том, как найти выход. Я честная женщина и только будучи честной могу поставить на своем… Но я, право, не понимаю, что случилось с Мишелем. Он говорил со мной так странно.
– Он очень трудный человек, твой муж. Он хочет иметь красивую жену и не хочет зарабатывать свои деньги…
А трудный человек шел и шел в это время без всякой цели по петербургским улицам, наполненным гуляющими. Над городом опускалась белая ночь, светлая, теплая, как бывает в июне. В такую же ночь он стоял когда-то у окна своей холостой квартиры в Коломне и, еще не изведав ни радости, ни горечи глубокого чувства, сочинял оперу о прекрасном рыцаре, умирающем от любви у ног черноокой Матильды.
«Этакая чепуха! И как бесконечно далеки те дни…»
Глинка вышел на Неву. Над прозрачными ее водами на дымчатом фоне неба обозначились мрачные бастионы Петропавловской крепости, словно Черномор отбросил зловещую тень на невские берега.
