— Он верит, что мир людей — единственный из существующих миров, — ответил я. — Вот почему он придает такое значение нашему поведению в единственно существующем мире.
— Мы бы, конечно, согласились с последней частью, и его представления о благородном муже очень близки к тому, что мы знаем как истину. Вот почему мне кажется столь странным, что он не видит очевидного: нирваны. Будто, уже ступив было на путь четырех благородных истин, он вдруг останавливается. — Ананда, надув щеку, издал вульгарный звук.
— Не думаю, что он собирается идти куда-то дальше этого мира.
— И в этом его можно пожалеть.
— Думаю, Конфуций не нуждается в жалости, — сказал я резче, чем хотел, и принц Джета повернул ко мне голову.
— Наша жалость всеобща, дорогой мой. — Ананда улыбнулся. — Мы жалеем всех живущих. Быть живым — значит оказаться пойманным в круг непрестанных возрождений. Только о тех, кто был здесь и ушел, можно сказать, что они достигли того, что должно стать сознательной целью всех людей.
— Учитель Кун не согласился бы с вами.
Я с удивлением обнаружил, что говорю, как ученик Конфуция, а ведь ужасался его безразличию к Мудрому Господу! И он был безразличен не только к идее сотворения мира, но даже отказывался признать скрытую во всем двойственность. Хотя Конфуций целиком принадлежал этому миру, я защищал его от Ананды. Нет конца человеческой странности! Думаю, всегда соблазнительно бросить вызов тому, кто думает, что один знает правду, или истинный путь, или владеет ключом к тайне.
— А что Конфуций думает о смерти? — ради принца Джеты проявил интерес Ананда.
— Толком не знаю, но подозреваю, что он считает этот вопрос несущественным. Конфуций интересуется жизнью…
— Пойман жизнью! Бедняга!
— А кто не пойман? Просто Конфуций честен. Он часто грустит. Он признает свое несовершенство — как я заметил, редкость для святых сего мира.
Ананда воспринял мой намек с вкрадчивой улыбкой.
— Он хотел управлять страной для общего блага, — продолжал я. — Когда ему отказали в этом, он страдал и говорил, что это страдание и есть доказательство, что он вовсе не совершенный мудрец.
— Вовсе не совершенный мудрец, — повторил Ананда. — Вы уверены, что он не проявлял желания вырваться из круга рождений, смертей и возрождений?
— Не думаю, что он признавал этот круг.
— Боюсь, это невежество.
— Нет, не невежество. Просто другой вид знания. Он признавал первичное единство, из которого мы вышли и в которое вернемся.
— Это он очень, очень тонко подметил. — Ананда повернулся к принцу Джете. — Вот доказательство абсолютной мудрости Будды — даже в варварском Китае какой-то учитель смог заметить краешек истины — не понять, нет-нет, но ощутить ее. — Он улыбнулся мне. — Мы очень рады это слышать.
Этот коротышка утомлял своим самодовольством.
— Несомненно, Конфуций был бы рад узнать, что в далеких землях люди могут хотя бы смутно воспринять его истины, — сказал я.
Ананда не услышал ни смысла моих слов, ни звучавшего в них вызова.
— Вы будете рады узнать, что мы наконец усовершенствовали нашу канализационную систему, — обратился он к принцу Джете. — Она уникальна, по крайней мере в Шравасти. Мы отвели воду подземных потоков так, что теперь она бежит прямо под уборными. Мы также сделали…
Он еще много говорил о гигиене — вечной проблеме индийских городов. Наконец Ананда вежливо повернулся ко мне:
— Кажется, я припоминаю, что, когда вы были у нас впервые, ваши верования значительно отличались от нынешних. Тогда вы верили в верховного бога, единого творца Вселенной. Теперь же благодаря поучениям того китайца вы озабочены лишь… умением вести себя в повседневной жизни.
Я не ожидал, что он помнит мои слова о Мудром Господе, сказанные так много лет назад, и это было глупо с моей стороны. Когда дело касается памяти, профессиональный жрец еще хуже — или лучше — поэта.
— Я не изменился, — сказал я. — Я по-прежнему верю в Мудрого Господа и упомянул об учении Конфуция, лишь чтобы показать… — Я запнулся, не в состоянии вспомнить, что же именно я хотел показать, цитируя принадлежащего этому миру Конфуция.
— …Показать сходство между его Путем и путем Будды. Да, я так и понял. — Ананда улыбнулся, чем привел меня в бешенство. — Конечно, — продолжал он, — ваш китаец, отвергая идею о боге-творце вроде Брахмы или Мудрого Господа, проявил зачатки истинного ума.
Я перенес это святотатство, надеюсь, с той же невозмутимостью, с какой он постоянно уклонялся от моих нападок.
— Истинный ум заключается в том, — ответил я, — чтобы осознать: ничто не может начаться из ничего. И следовательно, мир должен начаться с чего-то. Мир должен быть кем-то сотворен — а именно Мудрым Господом.
— А кто сотворил его самого?
— Он сам.
— Из чего?
— Из ничего.
— Позвольте, но вы только что сказали, что ничто не может начаться из ничего.
Да, Демокрит, я попался в древнюю ловушку и стал скорее выкручиваться:
— Ничто — не совсем то слово, которое нужно употребить. Скажем так: то, что было тогда, есть теперь и будет всегда, то есть это — вечно неизменное. — Не долго думая, я прибег к идеям Учителя Ли. — Из вечно неизменного Мудрый Господь сотворил землю, небо, человека. Создал Истину и Ложь…
— О мой дорогой! — вздохнул Ананда. — Это очень примитивно. Извините меня. Я не хотел задеть ваших чувств. Я уважаю вашу глубокую веру в то, что ваш дед считал истиной. Но даже ваш китайский друг пошел дальше понятия о всемогущем боге вроде Мудрого Господа, или Брахмы, или неба, или как хотите назовите его или ее. Знаете, был один брахман, очень злившийся на Будду. И наконец он сказал: «Как может Будда отрицать Творца? Как вы не поймете, что и радость, и печаль, и все чувства человека приходят к нему от высшего божества?»
— И что на это сказал Будда? — спросил принц Джета: очевидно, он раньше не слышал этой части учения или это было недавним дополнением?
— Я процитирую ответ Будды, — сказал Ананда и, закрыв глаза, прочел нараспев: — «Вот так благодаря созданию высшего божества люди становятся убийцами, ворами, распутниками, клеветниками, оскорбителями, болтунами, завистниками, злобными и непостоянными во взглядах. И поэтому те, кто предпочитает опираться на придуманного бога, как первопричину, не имеют ни желания, ни необходимости совершать или не совершать те или иные поступки».
— Хорошо, — прошептал принц Джета.
— Чепуха! — рассердился я. — Это не все. Когда Мудрый Господь сотворил себя и свою тень — порок, он создал человека и дал ему выбор: служить Истине или Лжи. Те, кто служит Лжи, в судный день понесут наказание, а те…
— О, как запутанно! — сказал Ананда. — И как типично для этих высших божеств. Вся эта злоба, вся эта наивность! В конце концов, если он верховный бог, зачем же он позволяет существовать злу?
— Чтобы у каждого человека был выбор.
— Нет, если бы я был высшим божеством, я бы не связывался ни с сотворением зла, ни человека — ничего вообще, что мне бы не нравилось. Боюсь, что когда дело дойдет до объяснения сути вашего высшего божества, вы попадете впросак. Зло существует. И вы не можете объяснить зачем. И поэтому превращаете своего творца в какого-то игрока, играющего человеческими жизнями. Послушаются или не послушаются? Придется или нет их мучить? Дитя мое, это слишком примитивно. Вот почему мы давно отказались от учения о высшем божестве. И так же, насколько я понял, отказался и ваш друг Конфуций. Он понимает, как и мы, что признать такое чудовище — значит одобрить зло, поскольку зло — его творение. К счастью, мы смотрим дальше Брахмы, дальше Мудрого Господа. Мы смотрим на природу Вселенной и видим в ней кольцо без начала и конца, и тот, кто следует середине, может взглянуть сквозь кольцо и понять, что все — иллюзия, как и вечность. В конечном итоге, рассуждая практически, мы думаем, что человек лучше ведет себя в мире, где нет высшего божества, утверждающего зло и запутывающего простое. Как мудро сказал ваш Конфуций, «небеса далеко, а человек близко».
Я не стал продолжать спор. Атеисты всегда переговорят верующего в Мудрого Господа. Мы знаем, что истинно. Они нет. Конфуций нашел во мне понимание, потому что пытался удалить небеса сверху. Он принимал то, чего не мог понять. Но Будда с безразличием отвергает небеса. Не думаю, что на земле был когда-либо еще столь высокомерный человек. Ведь что он заявлял: «Я существую. Но когда я перестану существовать и меня больше не будет, то не будет ничего и нигде. Что другие принимают за существование — лишь иллюзия». От такого захватывает дух.
Демокрит говорит, что у него дух не захватывает.
Он думает, что Будда имел в виду нечто иное. Мир остается, говорит Демокрит, и единственная аномалия в нем — это несовершенная личность, наблюдающая его. Удали эту личность, и материя останется неизменной, вечно неизменной. Вечно неизменное? Не могу слушать ничего подобного. Для меня что существует, то существует.
