Но петербургских жителей больше волновали английские суда у северных берегов России.
Планы Непира в Балтийском море рушились.
Прошли лето и осень 1854 года, а соединенной англо-французской эскадре не удалось добиться успеха в Балтийском море. В течение всего лета первый лорд адмиралтейства торопил Непира, напоминая ему о том, что "пребывание союзного флота в Балтике должно ознаменоваться каким-либо результатом". Но результаты были самые плачевные — и не для Кронштадта или Свеаборга, а для командующих союзными эскадрами: адмирала Непира, французского адмирала Персеваля и прибывшего к ним на подмогу генерала Барагэ д'Илье.
После разгрома английского десанта в Ботническом заливе Непир ограничился блокадой залива и разведкой у русских берегов. Только в августе, на исходе лета, французы, понеся огромные потери, овладели Бомарзундом — пунктом, не имеющим серьезного стратегического значения. Посвятив много усилий рекогносцировке подступов к Свеаборгу, Непир так и не решился на штурм, находя крепость неприступной.
Лондонские газеты слишком часто стали напоминать Непиру об его обещании в три недели взять Петербург, и адмирал не придумал ничего лучшего, как назвать свои облетевшие мир слова "послеобеденной шуткой". Уже не только оппозиционные, но и правительственные газеты разрешали себе оскорбительные намеки по адресу престарелого адмирала. Так не пишут о человеке, который не утратил поддержки парламента, адмиралтейства и первых министров империи. Но чего хотят от Непира? Разве не адмиралтейство требовало от него непрестанно беречь суда и матросов? Разве лорд Грэхэм не похвалил адмирала за то, что в Бомарзунде истекали кровью французские, а не английские морские солдаты? Зачем же разрешают газетным москитам кусать его до крови? Адмирал готовился к возвращению в Лондон, предчувствуя свист и улюлюканье. С тем большей яростью разбойничали английские суда в прибрежных селениях Балтийского и Белого морей, разоряя деревни, отнимая рыбу, хлеб и медные гроши у беззащитных рыбаков.
А Николай искал сочувствия среди влиятельной английской знати. Именно в эти дни он любезно вернул ненавистнику России лорду Кланрикарду его сына лорда Дункеллина, взятого в плен и жившего в Калуге. Николая тешило выспреннее послание Кланрикарда, который утверждал, что "никто лучше императора не постигает всей великости личных пожертвований, которых может требовать долг службы в несчастных обстоятельствах". Царь вспомнил о сыновьях. Пора отозвать их из Крыма, своим пребыванием в войсках они мешают генералам. Он сочувственно думал о Кланрикарде, о любезных строках послания лорда, которое, увы, не смягчило позиции английского кабинета! Лорд Кланрикард заключил в объятия своего отпрыска лорда Дункеллина, освобожденного из плена, но лорда Уэстморленда это зрелище не растрогало: в братском единении с французским дипломатом Буркне он продолжал в Вене свою игру против России. Даунингстрит[35] по-прежнему держалась жесткого курса!
Было два места, где Максутов отдыхал душой. Тихая, отрешенная от мирской суеты квартира Изыльметьева, — там неслышно двигалась красивая женщина, одетая в темное, раскладывала пасьянс старушка, схожая лицом с капитаном "Авроры", и маленький дом на Васильевском острове, дом, где жила Клавдия Трофимовна Пастухова.
У Пастуховых Максутов чувствовал себя совсем по-домашнему. Исчезала всякая натянутость, напряженность, необходимость осторожно выбирать слова — необходимость, нелишняя даже в доме Изыльметьевых в минуты хандры и дурных предчувствий. Мать Константина оказалась хоть и седой, но не старой женщиной, во всяком случае не старушкой с вязальными спицами в руках. О Константине мать говорила нежно, как о мальчике, которому нужен постоянный присмотр, но вместе с тем и с гордостью. Очень быстро разгадывала собеседника, предупреждала порой его слова и мысли. Удивляла своей начитанностью и той спокойной верой в народ, в его добрые начала, в неизбежность общественных улучшений, в необходимость жертв; той верой, которой была проникнута жизнь многих русских женщин, закаленных нуждой и бесправием.
— Вам я могу сказать, вы любите моего сына, — сказала она в первые минуты знакомства, — по глазам вижу. Слышу по тому, как вы произносите его имя. Любите его, — сказала она проникновенно, — он чистый юноша и, надеюсь, останется таким всю жизнь. Но душа у него девичья, его легко обидеть.
— Вы не узнали бы теперь Константина, Клавдия Трофимовна, — улыбнулся Дмитрий. — Бравый, мужественный офицер…
Глаз Пастуховой заблестели от счастья. Она взволнованно провела рукой по гладким волосам.
— Это — снаружи, а душа нежная!
— Константин — офицер, лейтенант! — шутливо запротестовал Дмитрий.
— Все равно нежная душа.
— Нежная, — сдался наконец Дмитрий. — Константин — любимец экипажа.
О Насте разговор не заходил долго. Пастухова раздумывала о чем-то, перечитывала письмо сына, привыкала к мысли о чужой, незнакомой женщине. Только при третьей встрече, после ухода родственников, непременно появлявшихся, когда бывал Дмитрий, она спросила:
— Вы знаете эту девушку?
— Знаю, — поспешил ответить Дмитрий, сразу сообразив, что речь идет о Настеньке. — Славная девушка, скромная, душевная.
И снова счастье в глазах матери.
— Костя не полюбит плохую. Я боюсь другого: не жалость ли это? Она сирота. Бывают ошибки, которые трудно исправить.
Дмитрий ответил убежденно:
— Они любят друг друга. От их чувства все кругом светлеет.
— Ей будет хорошо здесь, со мною?
Глаза матери просили: "Скажи мне правду, только правду. Ты ведь знаешь, что Константин постоянно будет в море! Ты так хорошо мыслишь о важнейших вещах, подумай над тем, что я у тебя спрашиваю…"
— Лучшей жены нельзя желать моряку, — сказал Дмитрий, взял руку Пастуховой и поцеловал ее. — Вам она будет дочерью, любимой дочерью.
Благословение матери было получено.
Прошло еще несколько дней томительного ожидания. Был канун Нового года. Петербург, несмотря на военные неудачи, готовился к маскарадам и балам. Наблюдая предпраздничную суету, постыдное равнодушие чиновной публики ко всему, что выходило за пределы бюрократического мирка, Максутов считал похороненным вопрос о Петропавловске. В морском ведомстве, в департаменте артиллерии его встречали радушно, но неохотно заговаривали о деле.
— До Крыма рукой подать, — жаловались департаментские офицеры, — но и там полнейшая катастрофа. Все запуталось так, что сам черт ногу сломит!
Горечью и злобой наполнялось сердце Максутова. Бесило напускное спокойствие Перовского, цинизм сановников, департаментская бестолочь. Все было брошено на произвол судьбы. Крым, предоставленный произволу случая, исходил кровью. Будущее не сулило ничего хорошего — оставалось мало надежды на то, что Николай и его приближенные вспомнят о Петропавловске.
Сунцов несколько раз заговаривал об отъезде: скоро ли?
— Неровен час, домой опоздаешь. Отобрали у нас знамя, а ворочаться, может, с пустыми руками придется…
— С пустыми легче, — усмехнулся Максутов.
— Уважения прежнего не будет. Повезут, да не так лихо, — говорил Сунцов. — Будто с ярмарки, проторговавшись, едем. Ехали — думали ружье и топор купить, а денег и на топорище не хватило.
Двадцать четвертого декабря дворовый человек князя Сергея Александровича Г… принес Максутову короткое письмо. Князь корил Дмитрия за невнимание, звал к себе и жаловался на длительное нездоровье.
Пришлось поехать, обрекая себя на несколько часов непременной скуки. Дмитрий отправился пораньше, чтобы по крайней мере уйти до обеда, — ему не хотелось ни сталкиваться с обычным кругом гостей князя, ни рассказывать им о Камчатке. Пройдя гостиную, украшенную широким плафоном с изображением двух крылатых гениев в середине, Дмитрий по внутренней лестнице поднялся во второй этаж, в большую квадратную комнату в три окна, выходивших на одну из линий Васильевского острова. Понизу у стен тянулись книжные шкафы, а над ними вставали высокие, светлые, цвета "французской зелени" стены.
И в этот ранний час Сергей Александрович был не один: подле него в кресле сидел знакомый Максутову по внешнему виду седой отставной генерал, а тщательно выбритый, но с лицом, отливающим синевой, немец прощался с князем, с достоинством откланиваясь и желая ему доброго здоровья на чистейшем берлинском диалекте. Это был комиссионер крупной прусской фирмы по закупке и транспортировке зерна, с которой по военной необходимости приходилось нынче вести дела князю.
Лицо Сергея Александровича нисколько не изменилось за минувший год, но сегодня, с хрипловатым от простуды голосом, без лент и орденов, в халате, накинутом поверх белоснежной сорочки, он показался Дмитрию очень постаревшим.
