И в этот ранний час Сергей Александрович был не один: подле него в кресле сидел знакомый Максутову по внешнему виду седой отставной генерал, а тщательно выбритый, но с лицом, отливающим синевой, немец прощался с князем, с достоинством откланиваясь и желая ему доброго здоровья на чистейшем берлинском диалекте. Это был комиссионер крупной прусской фирмы по закупке и транспортировке зерна, с которой по военной необходимости приходилось нынче вести дела князю.
Лицо Сергея Александровича нисколько не изменилось за минувший год, но сегодня, с хрипловатым от простуды голосом, без лент и орденов, в халате, накинутом поверх белоснежной сорочки, он показался Дмитрию очень постаревшим.
Сергей Александрович поднялся, открыл навстречу Дмитрию объятия, потом отпрянул и посмотрел на него, чуть склонив голову.
— Так вот ты каков, Дмитрий! — проговорил старик. — Возмужал, сложился… — Он повернулся к генералу и сокрушенно сказал по-французски: — И с такой молодежью приходится просить пощады!
Дмитрий приготовился было рассказать о цели своего приезда в столицу, но на этот раз его спасла словоохотливость князя.
— Наслышан, наслышан, — проговорил Сергей Александрович, усаживая Дмитрия подле себя. — У меня на этих днях был Перовский, он рассказал мне обо всем. А потом письмо от Петра Кирилловича. — Он взял в руки письмо, но Дмитрий ничем не обнаружил своего интереса, и старик положил его на стол. — Жаль Александра, — сказал он задумчиво, — жаль, когда молодая кровь проливается без всякой надежды на успех. — Тяжелый, пытливый взгляд старика предупредил возражение, готовое сорваться с уст Дмитрия. Перовский хорошо говорил о тебе, Дмитрий. С его рекомендациями можно устроить твое назначение в Петербург…
— Я не ищу для себя такой чести, — сказал Дмитрий сухо. — Хочу вернуться на Восток, на "Аврору".
— Хвалю! — воскликнул генерал, энергично взмахнув рукой. — Сразу виден солдат.
Но князь неодобрительно покачал головой.
— Здесь, в Петербурге, ничем не помогут Востоку, — сказал он жестко. — Я хочу, чтобы ты знал это, Дмитрий. Люди, у которых ты тщетно добиваешься правды, не скажут тебе ее, а я скажу. Ты вернешься с пустыми руками.
— Тем более я обязан быть там, со своими товарищами.
— Благородно, но неразумно, — заметил Сергей Александрович, чувствуя, что уже нет силы, которая подавила бы встающее между ним и этим молодым офицером отчуждение. — Исход войны решается не на Камчатке, а на севастопольских бастионах… Он уже решен, исход войны…
— Сергей Александрович! — воскликнул Дмитрий, поднимаясь. — Я хотел бы напомнить вам…
— Знаю, мой юный друг, — перебил его князь, устремив на Дмитрия насмешливый и грустный взгляд, — ты хочешь напомнить прощальный, перед отплытием "Авроры", вечер, мое напутствие вам? Помню. Все помню и ни от чего не отказываюсь. Он велик, наш государь. Но это слишком доверчивый ум, чересчур простодушный и прямой характер. Европа обманула его. Неблагодарные люди, обязанные целостью своих корон ему, одному ему, теперь хотят унизить и сломить его, продиктовать ему свои условия мира. А что поделаешь? Пора кончать, пора! Уже и мужики зашевелились, выползают из своих грязных, зачумленных нор, безразличные к судьбам России, голодные и жестокие. Они могут всадить нож в спину.
— Если мы еще не проиграли войны, — проговорил Максутов, сдерживая гнев и волнение, — то этим мы обязаны мужику, которого вы так строго судите. Мужики, народ — это и есть Россия.
— Журнальные прописи! — с раздражением отмахнулся старик. — Россия это мы с вами, милейший Дмитрий Петрович, — князь незаметно перешел на "вы", — а эта проклятая война роняет наш престиж и достоинство. Час назад явился ко мне этот бритый пруссак. В хорошие времена его и на порог не пустили бы. А нынче — добро пожаловать! Рассуждает как равный, хлеб взял за полцены: доставка, мол, дорога. Деловой человек Европы! — сказал он с нескрываемой ненавистью. — А ничего не поделаешь, зерно девать некуда, не пропадать же ему…
— Мне говорили, что в армиях не хватает хлеба, — сказал Максутов неприязненно. — Отдали бы хлеб армии…
— Шутки изволите шутить! — вскричал старик и в развевающемся халате заметался по комнате. — Там интенданты-воры состояния наживают на казенных поставках, а мне что же прикажете, филантропией заниматься? Кормить голодных трусов, которые и земли-то своей отстоять не могут? Нет, слуга покорный! Сгною, сожгу, а хлеба не дам… У меня вот мужики бегут. Кто мне вернет их?.. А вы изволите такое говорить…
Максутов из вежливости посидел еще несколько минут, а затем холодно откланялся. Князь не стал его удерживать.
Двадцать восьмого декабря Максутов увидел в "Санкт-Петербургских ведомостях" изложение рапорта Завойко, заимствованное из свежего номера "Морского сборника". Тут же был напечатан и список награждений. Против фамилии Изыльметьева значилось: "Орден св. Владимира III степени. Без банта".
Максутов не знал, что за несколько дней до появления в газетах рапорта Завойко в Англии предали анафеме память Дэвиса Прайса, что лондонские политики чернили его имя, а лорды адмиралтейства единодушно постановили лишить всех отличий офицеров эскадры, участвовавших в петропавловском деле, не исключая и предусмотрительного Фредерика Никольсона. Не знал Максутов, что за неделю до того, как в Петербурге напечатали сообщение об английском знамени, поверженном к стопам царя, из Портсмута отплыл восьмидесятичетырехпушечный линейный корабль "Монарх", чтобы возглавить в Тихом океане эскадру, которая должна отомстить маленькому непокорному порту.
В конце декабря 1854 года Чарльзу Непиру было предложено снять блокаду Петербурга и Кронштадта, спустить свой флаг и сойти на английский берег, а проще говоря — убраться восвояси, чтобы сполна получить от парламента и газет все, что полагается адмиралу, потерпевшему неудачу.
Снятие блокады было радостным событием в жизни столицы. Хотя к присутствию английской эскадры в Балтийском море успели привыкнуть, сознание, что хоть это предприятие врага провалилось, доставило удовлетворение.
А в начале января капитан-лейтенант Дмитрий Максутов проследовал через Москву в Сибирь, минуя подмосковную деревню. Ему было предписано срочно отбыть в Иркутск с секретным письмом великого князя на имя генерал-губернатора Муравьева.
Максутов увозил из Петербурга орден Александра Невского, пожалованный Муравьеву, и ненависть к жестокому человеку в Гатчине, человеку с тусклыми, холодными глазами, за которыми скрывались страх и неуверенность!
После отъезда Максутова Муравьев с возрастающей тревогой думал о Петропавловске. Напрасно он поддался первому своему порыву. Не следовало посылать письма камчатскому губернатору, не нужно было обнадеживать его.
Конечно, в деньгах для оказания помощи Петропавловску Муравьев не испытывает особой нужды. Кое-что он сможет сделать собственным иждивением. В Иркутск приходят все новые известия о пожертвованиях. Приисковые рабочие дают золото, крестьяне — хлеб, охотники — меха, далекие кочующие племена оленей, — их тоже можно обратить в деньги. Расшевелились и купцы: они ждут его сигнала, чтобы раскошелиться и принести свои дары. После удачного сплава по Амуру все они уразумели, какие возможности открываются на Востоке, какую силу представляет собой генерал-губернатор Восточной Сибири. Первым явился седовласый Кузнецов, — у него самый острый нюх, самый большой аппетит и щедрая, хоть и узловатая, подагрическая рука.
Не в первый раз задумывается Муравьев над тем, что промышленники и купцы — а против них он постоянно воюет, обуздывая их самочинство, — по самому смыслу своей жизни и направлению деятельности ближе ему, чем какой бы то ни было другой элемент общества. Помещичья, дворянская партия совсем слаба здесь, но за Уралом он уже пресытился ею по горло. Праздные, бездеятельные, непомерно требовательные люди, мало думающие о пользе государства. Мещанство, по мнению Муравьева, ужасающая язва российского общества. Крестьяне, крепостные и свободный, рабочий люд хоть и составляют подавляющее большинство народа, являются силой, которая должна находиться в повиновении и разумно направляться в соответствии с законами, начертанными сильною рукой. Золотопромышленники, откупщики, гильдейские купцы, промышленники всех родов — люди практического дела. Они создают действительные ценности, обогощают страну. Если бы только удалось обуздать их своекорыстие, заставить сознательно служить идее государственности, распространить на них закон!
Во всяком случае, они быстрее двора поверили в великую будущность Амура. И теперь они сделали бы многое, чтобы помочь снабжению Камчатки. Но помочь Завойко продовольствием и даже людьми, не послав одновременно артиллерии и пороха, значило отдать неприятелю и запасы и людей.
