Сегодня Мора сопровождал на эшафот Хемфри Монмаут, выборный шериф Лондона. Такой хороший человек не станет радоваться, что гонитель и гонимый поменялись местами, но, может быть, мы порадуемся за него?
Мор на эшафоте, в грубом сером плаще своего слуги, Джона Вуда. Говорит с палачом — видимо, шутит. Вытирает капли дождя с лица и бороды. Сбрасывает вымокший по подолу плащ. Встает на колени перед плахой. Губы шепчут последнюю молитву.
Вместе со всеми зрителями он закрывает лицо плащом, становится на колени и лишь после тошнотворного звука топора, рассекающего плоть, быстро вскидывает голову. Тело будто отпрыгнуло от удара и сложилось, как стопка ветхого тряпья, — внутри, он знает, еще бьется пульс. Он осеняет себя крестом. Прошлое тяжело смещается в нем, словно оползень.
— Итак, король, — говорит Кромвель. — Из Глостера в Торнбери. Потом — к Николасу Пойнзу в Айрон-эктон. Пойнз хоть понимает, на что себя обрек? Оттуда в Бромхем…
Меньше года назад один иностранный ученый написал историю Англии, в которую не включил короля Артура на том основании, что его не было.[100] Вполне веское основание, но Грегори говорит, нет, историк неправ. Потому что если это так, что будет с Авалоном? С мечом в камне?
Он поднимает глаза.
— Рейф, ты счастлив?
— С Хелен? — Рейф краснеет. — Да, сэр. Как никто в целом свете.
— Я знал, что твой отец успокоится, как только ее увидит.
— Это все только благодаря вам, сэр.
Из Бромхема — это у нас начало сентября — в Винчестер. Дальше Бишопс-уолтем и Олтон. Из Олтона в Фарнхем. Он прокладывает маршрут. Надо рассчитать так, чтобы к началу октября король вернулся в Виндзор. На странице у него схематическая карта, Англия в чернильной мороси, внизу — названия городов и даты.
— Остается еще дня четыре, даже пять. Отлично. Кто сказал, что я никогда не отдыхаю?
Перед словом «Бромхем» он ставит на полях точку и тянет от нее через всю страницу длинную стрелку.
— До Винчестера у нас в запасе несколько дней, и знаешь что, Рейф? Думаю, мы навестим Сеймуров.
Он записывает.
Начало сентября. Пять дней. Вулфхолл — Волчий зал.
Во многих частях средневековой Европы новый год начинался 25-го марта, на Благовещение, когда, по преданию, ангел возвестил Марии, что она беременна Иисусом. В 1522-м венецианцы перенесли начало года на 1 января, за ними последовали другие страны, хотя Англия и тянула с переходом до 1752-го. В этой книге, как и в большинстве исторических романов, отсчет ведется от 1 января — святочного дня, когда происходил обмен подарками.
Распорядитель кардинальского двора Джордж Кавендиш после смерти Вулси удалился в деревню и в 1554-м, после воцарения Марии, начал писать книгу «Покойный кардинал Томас Вулси, его жизнь и смерть». Это не всегда точный, но очень трогательный, живой и увлекательный рассказ о карьере кардинала Вулси и роли в ней Кромвеля. Книга многократно издавалась; в интернете можно найти текст, в том числе и в исходной орфографии. Влияние ее на Шекспира несомненно. Кавендиш писал свою книгу четыре года и умер в год восшествия Елизаветы на престол.
Я хотела бы поблагодарить Делит Нейл за валлийский, Лесли Уилсон — за немецкий и даму из Норфолка за фламандский. Гуаду Абаль — за песню, Джудит Флендерс — за то, что она меня выручала, когда я не могла попасть в Британскую библиотеку. Доктора Кристофера Хейга — за великолепный обед в Вулси-холле Крайстчерч. Иена Роджерса — за совместное паломничество в Кентербери и посещение «Герба Кранмера» в Эслоктоне. Джеральда Макьюена — за то, что возил меня на машине и мирился с тем, что я целиком поглощена работой. Моего агента Билла Гамильтона и моих издателей — за содействие и поддержку. А главное, доктора Мэри Робертсон; она занимается жизнью Кромвеля профессионально и на протяжении всей книги помогала мне словами ободрения и советами, терпеливо выслушивала мои сбивчивые измышления и была так добра, что признала нарисованный мною портрет. Ей посвящена эта книга с моими благодарностями и любовью.
Литература обладает почти сверхъестественной властью над историей, и чем больше писатель, тем неограниченней эта власть. Никаким историкам не переспорить Шекспира, Пушкина или Толстого. Подлинная история остается примечаниями мелким шрифтом к созданному литераторами образу.
Перед нами книга, которой, возможно, предстоит стать портретом Томаса Кромвеля на все времена. Что было известно о нем до Хилари Мантел? Родился в семье кузнеца (или пивовара, а кузнецом был дед по отцовской линии), которого несколько раз задерживали за пьяные дебоши. Возможно, воевал в Италии. Возможно, торговал в Нидерландах. Сделал стремительную карьеру при Вулси; участвовал в упразднении мелких монастырей. После опалы Вулси плавно перешел на службу к королю и очень скоро сделался его правой рукой. Стал архитектором английской Реформации. Заслужил прозвище «молот монахов». Сыграл зловещую роль в процессе Томаса Мора и еще более зловещую — в процессе Анны Болейн. Покровительствовал Гольбейну и некоторым видным гуманистам. Шокировал современников откровенно макиавеллевскими высказываниями. Подавил восстание католиков на севере Англии. Казнен в 1540 году по обвинению в государственной измене. В тюрьме и на эшафоте вел себя мужественно.
Самый, наверное, известный литературный образ Кромвеля (если не считать второстепенного персонажа в шекспировском «Генрихе VIII») — в пьесе Роберта Болта «Человек на все времена» и снятом по ней одноименном фильме 1966 года, собравшем богатый урожай «Оскаров» (лучший фильм, лучшая мужская роль, лучший режиссер, лучший сценарий, кинематография и костюмы). Здесь Кромвель — антипод главного героя, правдолюбца Томаса Мора, олицетворение зла без единого проблеска души.
И о таком-то человеке Хилари Мантел решила написать книгу, чтобы показать те же события совершенно с другой стороны. Образ, созданный Мантел, невероятно убедителен и основан на огромном количестве документальных свидетельств (автор сообщает, что из времени, потраченного на книгу, примерно год ушел на исторические изыскания). Впрочем, при всей внешней документальности не следует забывать: это роман, и мы во многом видим события и людей глазами главного героя (не зря Кромвель — всегда «он»: третье лицо, воспринимаемое почти как первое; и не зря временами непонятно, кто остальные «он» — читателя допустили в его, Кромвеля, мысли, и если читатель не все там понял, чья это печаль?).
Мир «Волчьего зала» плотно наполнен вещами. Если кардинал дарит Кромвелю перстень, то знакомый нам по гольбейновскому портрету. Если Кромвель хочет купить во Франции чертежи загадочной мнемонической машины, то это «Театр памяти» Джулио Камилло. Молитвенник, который читает Лиз, — тот самый, который позже увидит в руках у Кромвеля Джордж Кавендиш и о котором напишет в «Жизни и смерти кардинала Вулси». Вещи, словно говорит Мантел, надежны; люди — заблуждаются или сознательно лгут. Кавендиш решил, что знает, из-за чего плачет Кромвель? Ну так напрасно он поверил Кромвелю на слово. Все, основанное на человеческих словах, зыбко. Гальфрид Монмутский пишет, что Британию основал троянец Брут. Однако другие хронисты начинают историю Альбиона с данаид. Вы читали историю про сэра Генри Уайетта и кота? А с чего вы взяли, что все происходило именно так, как описано? Сколько жен по имени Гвиневера было у короля Артура? Одна, говорит Мэлори. Три, утверждают валлийские триады.
Одна из тех историй, про которые мы никогда не узнаем, «что же там было на самом деле» — процесс Анны Болейн. Арестованы были несколько человек, только один — лютнист Марк Смитон — дал (под пыткой) показания, что состоял с Анной в прелюбодейственной связи. Из предполагаемых любовников Анны, кроме Смитона, на эшафот отправились Генри Норрис, Фрэнсис Уэстон, Уильям Брертон и ее брат Джордж Рочфорд; Томаса Уайетта, заключенного в Тауэр по тому же делу, оправдали.
Может быть, нигде зыбкость слов не проявляется так, как в переводе. Уильям Тиндейл, протестантский реформатор, мечтавший, чтобы каждый пахарь читал Писание на родном языке, перевел Библию на английский. Томас Мор написал шеститомное «Опровержение», в котором доказывал, что Тиндейл сознательно и злонамеренно искажает текст Писания. Вероятнее всего, насчет злонамеренности Мор отчасти заблуждался: известно, что по крайней мере одну из замеченных Мором ошибок Тиндейл исправил в переиздании, неясно, правда, потому ли, что прочел возражения оппонента, или потому, что заметил ее сам.
Образ Мора в «Волчьем зале» вызвал у англоязычных рецензентов немало нареканий. Мантел говорит о Море правду или, по крайней мере, повторяет достаточно известные слухи (скажем, противники действительно утверждали, будто Мор пытает арестованных у себя дома, — обвинения, которые сам Мор решительно опровергал; впрочем, справедливости ради следует добавить, что в том же обвиняли и Кромвеля). Однако правда, которую Мантел говорит о Море, — не вся правда, и это тем обиднее, что после блистательного портрета Вулси, в котором с шекспировской широтой соединены алчный временщик и мудрый политик, читатель ждет не менее сложного и многогранного Мора. Впрочем, у «человека на все времена» было, да еще и будет, наверное, достаточно других портретистов. Быть может, только совместив инакомыслящего из пьесы Болта и мученика догмата из «Волчьего зала», мы можем по-настоящему осознать, насколько обманчивы попытки применить к людям эпохи Возрождения мерки нашего времени.
