Образ Мора в «Волчьем зале» вызвал у англоязычных рецензентов немало нареканий. Мантел говорит о Море правду или, по крайней мере, повторяет достаточно известные слухи (скажем, противники действительно утверждали, будто Мор пытает арестованных у себя дома, — обвинения, которые сам Мор решительно опровергал; впрочем, справедливости ради следует добавить, что в том же обвиняли и Кромвеля). Однако правда, которую Мантел говорит о Море, — не вся правда, и это тем обиднее, что после блистательного портрета Вулси, в котором с шекспировской широтой соединены алчный временщик и мудрый политик, читатель ждет не менее сложного и многогранного Мора. Впрочем, у «человека на все времена» было, да еще и будет, наверное, достаточно других портретистов. Быть может, только совместив инакомыслящего из пьесы Болта и мученика догмата из «Волчьего зала», мы можем по-настоящему осознать, насколько обманчивы попытки применить к людям эпохи Возрождения мерки нашего времени.
Книга называется «Волчий зал», однако сам Вулфхолл (Волчий зал) упомянут в ней лишь мельком. Все остальное — за рамками романа. В Волчьем зале Генрих познакомится с Джейн Сеймур и начнется закат Анны Болейн. Сам же Кромвель переживет не только Анну Болейн, но и Джейн Сеймур, завершит секуляризацию церковного имущества, получит графский титул и внесет неоценимый вклад в развитие английского книгопечатания. Между последними строчками романа и плахой у него еще целых пять лет.
Послесловие научного редактора
Томаса Кромвеля непросто любить. При жизни он был одним из самых ненавидимых людей в Англии. Этого «выскочку» обвиняли в том, что он буквально «прогрыз» себе дорогу из лондонского предместья к вершинам власти, потеснив родовитых советников короля, в том, что был готов удовлетворить любые амбиции и желания государя, невзирая на жертвы, которые они влекли за собой, и не гнушаясь никакими средствами. В то же время в нем подозревали циничного «макиавеллиста», беззастенчиво манипулировавшего своим господином. В XVI веке, когда рушились устои церкви, а привычные моральные ценности подвергались сомнению, призрак макиавеллизма тревожил Европу. Прозвище «макиавель» стало клеймом, которым награждали многих удачливых политиков (порой те, кто и сам вполне заслуживал его). Счет, предъявлявшийся Кромвелю современниками, был длинным: предав своего покровителя кардинала Вулси, он узурпировал влияние на короля, в угоду сластолюбию и тщеславию которого совершил Реформацию, разрушил монастыри, пустив монахов по миру, ограбил гробницы святых, развеяв их прах. По его приказу статуям в церквях уродовали лица и отбивали руки, а в ценнейших средневековых рукописях вымарывали изображения пап и святых, почитавшихся веками. Он взнуздал и поставил страну на дыбы, отправляя на дыбу и костер тех, кто сопротивлялся королевской Реформации.
Тем не менее Хилари Мантел любит своего героя и находит тому немало оснований. В ее интерпретации (которая вовсе не противоречит взгляду профессионального историка) Кромвель — политик, ставший одним из творцов современной Англии, ее национальной независимости и государственного суверенитета. Именно он сформулировал и впервые предъявил миру тезис об «имперском» характере английской короны, о независимости английских монархов от власти римских первосвященников. Он, разрушив католическую церковь, возвел новое здание церкви Англии. В его «макиавеллизме» X. Мантел видит ту составляющую, которая была преимущественно связана с такими понятиями, как «государственный интерес» или «государственная необходимость». Такие люди, как Кромвель, прокладывали дорогу к торжеству самодовлеющего суверенного государства Нового времени.
Яркая черта этой книги — восхищение автора интеллектуальными и профессиональными качествами ее героя. По-видимому, существует определенная поэтика профессионализма и компетентности, и Хилари Мантел находится под ее несомненным обаянием. В эпоху, когда ведение государственных дел все еще оставалось уделом дилетантов, подчас совершенно непригодных для этого и получивших доступ к управлению благодаря аристократическому происхождению, или представителей духовного сословия, веками поставлявшего «управленцев», Кромвель стал одним из светских лиц, которым удалось подняться на вершину административной пирамиды, опираясь на свой талант и исключительные качества как юриста и финансиста. В свое время крупнейший специалист по истории XVI века Джеффри Элтон ввел в научный оборот эффектный термин — «тюдоровская революция в управлении». Он приписывал ее главным образом Томасу Кромвелю, который, по его мнению, реформировал административную систему, придав ей принципиально новый характер. Не будучи министром двора или прелатом церкви, он, сосредоточив в руках судебные должности и финансовые посты, а также обязанности государственного секретаря и хранителя личной королевской печати, способствовал тому, что финансовое ведомство постепенно выступило на первый план. При Кромвеле, как никогда прежде, стало ясно, что деньги — главный нерв политического тела государства. Его авторитет возрастал пропорционально денежным потокам, которые поступали в казну с началом Реформации и конфискации церковной собственности. Новые суды и ведомства создавались, чтобы освоить и «переварить» эту массу богатства. Для решения новых политических и экономических задач, встававших перед правительством, Кромвель привлек когорту профессионалов — одаренных юристов и финансистов собственной выучки. Это в первую очередь относится к молодым людям, воспитывавшимся в его доме. Ральф Сэдлер (именуемый на протяжении всей книги уменьшительным именем Рейф) со временем стал крупным государственным деятелем, членом Тайного совета и канцлером герцогства Ланкастер. Р. Рич будет канцлером Суда Приращений, распорядителем доходов от церковной секуляризации, позднее сделает удачную карьеру и получит пост лорда-канцлера. До него эту должность будет занимать Томас Ризли, тоже из окружения Кромвеля. Появление подобных людей, приводивших за собой собственный штат специалистов, знаменовало собой растущую профессионализацию государственного аппарата. X. Мантел воздает должное Кромвелю — реформатору бюрократической машины, с удовольствием описывая его прагматизм и компетентность. Не случайно она щедро рассыпает по тексту значимые детали, указывающие на его страсть к математике и теории бухгалтерии (книга Луки Пачоли на столе), свободное оперирование курсами монет и биржевыми сводками по всей Европе, феноменальную память, основывающуюся на особой мнемонической технике, интерес к изысканиям Дж. Камилло, человека, который провидел появление чего-то отдаленно напоминающего глобальную информационную сеть, стремление покровительствовать ученым и художникам.
Своеобразный рационализм присущ и вере Кромвеля. Мы крайне мало знаем об истинных религиозных убеждениях человека, который, будучи светским лицом, получил беспрецедентные полномочия генерального викария короля в делах церкви. Тем не менее его связи с реформаторами, попытки поддержать их еще в те времена, когда это было опасно и грозило обвинением в ереси, выдают в нем их единомышленника. С их помощью он создаст церковь, в которой будут доминировать не пышные обряды, блеск золотой утвари и облачений духовенства, а вдумчивое чтение Писания и проповедь. Быть может, главная заслуга Кромвеля перед английской культурой — его усилия, связанные с переводом и изданием Библии на английском языке. По его замыслу английская Библия должна была стать доступной верующим в каждом приходе.
Реформация Генриха VIII и Кромвеля была оплачена кровью тех, кто не пожелал отречься от католической веры и не признал короля главой церкви. Среди них были выдающийся теолог, пользовавшийся европейской известностью, Джон Фишер, и бывший канцлер королевства, видный гуманист Томас Mop. X. Мантел дает портрет Мора через призму конфессиональной борьбы протестантов и католиков. Для последних Мор навсегда останется мучеником, причисленным клику святых. Однако для тех, кто находился по другую сторону баррикад, Мор был грозной фигурой. В тексте собственной эпитафии, составленной им еще при жизни, он с гордостью заявлял, что был «докучным для еретиков» и осознанно преследовал их. В XIX веке в Англии, где протестантизм уже давно был официальной религией, это утверждение мыслителя, составлявшего славу нации, вызывало такое смущение, что потомки предпочли стереть раздражающие слова с мраморной доски. Однако записанное на скрижалях истории не так легко вымарать. В век грандиозного церковного раскола и противостояния, захватившего всю Европу, политики масштаба Мора и Кромвеля были обречены на то, чтобы во имя своей веры сделаться гонителями или жертвами. Не миновала эта чаша и Кромвеля.
