— В Питере я буду разбираться с женщинами: с кем спать.
— А Марыся? Попрощался с ней?
— Марыся исчезла.
24 октября, то есть 6 ноября по новому стилю, была намечена трогательная встреча друзей и подруг с переходом в деловую встречу: трогательная означала, что всё можно трогать, а деловая — всё можно делать. Накануне, то есть 5 ноября, или 23 октября по старому, Дымников принял дежурство в полку. Да-да, дежурство. Весь Петроград удивлялся тому, что в полку, да и в других шла обычная служба. Солдаты занимались в строю, на стрельбище, ходили в караулы. Всё по уставу. И полковые комитеты смотрели за порядком. Даже в юнкерских училищах ещё в сентябре в Царском Селе проходили обычные учения, в Константиновском — боевые артиллерийские стрельбы. Погода была плохая. Леонтий коротал ночь на обычном дежурстве, читал, проверял посты...
Смена дежурных в полку происходила рано, в середине дня. Обязанности командира полка исполнял командир 1-го батальона Путилин. Приняв обычные доклады — «сдал», «принял», он попросил Дымникова остаться в своём кабинете. С непонятной пытливостью задал непонятный вопрос:
— Какие планы, Лео?
— Вы смотрите на меня, как на больного, и поэтому я попрошу у вас отпуск по болезни. Такой вот план.
— Хороший план. Сегодня у нас вторник... Завтра вы отдыхаете после дежурства. Таким образом, болейте до понедельника. Если потребуется ваше присутствие, я протелефонирую или пришлю посыльного.
Из дома Леонтий сумел вырваться ещё засветло, но путь к трогательной встрече, назначенной на Васильевском острове, был отрезан: разведены мосты. У Николаевского моста небольшая толпа переругивалась с юнкерами, стоявшими поперёк мостовой аккуратной шеренгой. Слева посреди Невы неподвижно застыло железное чудовище — крейсер.
— Новые жандармы объявились, — покрикивали из толпы. — Людям домой надо, а они... В Совет надо жаловаться — большевики пришлют матросов и с этими юнкерами такое сделают...
Дымников, пробившись через толпу, подошёл к юнкерам, показал унтер-офицеру документы. Оказалось, что здесь две команды юнкеров — малиновые погоны с буквой «В» и чёрные артиллерийские с «К»: владимирцы и родные константиновцы. Унтер-офицеры старшекурсники, по-видимому, из студентов, прошедших фронт, мягко и даже робко объяснялись с недовольными, ссылаясь на приказ Штаба округа.
— Какой штаб? — кричали в толпе. — Вся власть у Совета!.. Это заговор против революции!..
Дымников посоветовал юнкерам на время навести мост, тем более, что он сам направляется на Васильевский с важным поручением. Послали юнкера в будку механика, и тяжёлые полудуги, недовольно поскрипывая, нависли над водой, наклоняясь навстречу друг другу. Толпа хлынула на мост. Дымников в стороне угощал юнкеров папиросами, расспрашивал о жизни и_учёбе. Своё юнкерское прошлое он не особенно любил вспоминать, а если приходилось, то выплывающие полузабытые картины колебались и двоились. «Цуканье» старших он перетерпел, как позже терпел немецкие пули, но однокашников-юнкеров не любил за прыщавый подростковый разврат — сам был своевременно или, может быть, преждевременно посвящён в таинства истинной любви родительской горничной. Но оставалась в нём неизбывная юношеская, да и мужская, страсть к мундиру, строю, маршу под духовой оркестр, к военным знакам, погонам, оружию, к традициям гусарства и мужества. Вот и эти: шинели модно удлинённые, погоны с неуставным широким галуном, сапоги шиты на заказ, шпоры — «савельевские», причём и у пехотинцев-владимирцев. Такими себя видели в мальчишеских мечтах, такими стали и теперь должны расплачиваться за сбывшиеся мечты — охранять мост от людей, для которых этот мост предназначен, а то, не дай Бог, и стрелять в людей.
Удивило, что два юнкера из разных училищ ведут себя как близкие друзья.
— Мы вместе выросли, — объяснил владимировец. — В одной гимназии учились, но я решил, что настоящая служба только в пехоте. Решил начать, как Суворов... Ну, конечно, не как Суворов, а просто...
Дымников, попрощавшись, поспешил на мост.
Трогательная встреча прошла как обычно, разве что выпил лишнего, и, проснувшись утром рядом с худощавой черноволосой певичкой из оперетты, объятый похмельной тоской, вспомнил: «Я тебя кохаю, а ты спишь».
В воскресенье, 29-го, с утра в городе стреляли, и Леонтий понял, что надо ждать вызова из полка. Телефон не работал, и отец, ненавидевший нарушения порядка, выпил утренний кофе, нахмуренно молча, и сразу ушёл в кабинет. Он теперь занимался особым разделом математики: тензорным исчислением. Говорил, что сейчас это главное в математике из-за новых открытий в физике: какой-то Эйнштейн, какая-то теория относительности.
Посыльный из полка явился среди дня. Унтер-офицер с непроницаемо-настороженным лицом в прихожей подозрительно огляделся и сказал вполголоса: «Господин капитан приказали передать на словах: в девять вечера, ресторан Донона, номер 18».
— Вечером? — переспросил Леонтий. — А сейчас что за стрельба?
— Юнкера взбунтовались против Совета народных комиссаров. Против Ленина. Телефонную станцию, было, заняли, но куда им против силы. Почти все уже сдались. Только во Владимирском училище ещё стреляют. Там и наши солдаты.
Юнкера стреляли из разбитых окон, и вместе с бледно-зелёной вспышкой выстрела дребезжали и падали стекла. Атакующие толпились во дворе через дорогу за стенами домов. Солдаты, рабочие, матросы. Клинцов, решительный, в кожанке и с маузером на поясе, подозвал Заботина и негромко, с обычной своей обманчивой улыбочкой жестоко матерился. Отправляя Клинцова в числе других из Смольного, Подвойский сказал: «Не возьмёшь Владимирское до вечера — расстреляю», вечер уже вот он — солнце падает за крыши. Заботин строил дурачка, отговаривался:
— Чего их брать-то, мальчишек? Окружить и не выпускать. Сами сдадутся тихо-мирно.
— Ты, мать твою, гвардеец разэтакий. Фронтовик... — дальше матом. — Они Керенского ждут! А тот... — и опять матерщина, — ну уж эти гадёныши... Ни одного живым не отпущу.
— Давайте с той стороны, — предложил Заботин. — Там, видать, чёрный ход есть. Ворвёмся, человек двадцать, и они — лапки кверху.
Отобрали самых крепких и смелых солдат и несколько рабочих с винтовками. Прошли дворами, перебежали улицу, вломились через ограду на задний двор между какими-то строениями и кустами. Едва бросились к зданию, как зазвенели оконные стекла, выбиваемые стволами юнкерских винтовок, загромыхали выстрелы, закричали раненые. Пули выбивали фонтанчики земли, с резким дребезгом рикошетили от камней. Сверху, из открытого окна донёсся пронзительный крик: «Господа! Лучших стрелков сюда! Бурмина! Юнкер Бурмин, к этому окну!..»
Опытные солдаты укрылись за стенами строений, рабочие бестолково суетились, падали на землю, прятались за кустами, снова вскакивали, пытались куда-то бежать.
В беспорядочной пальбе выделились три выстрела, раздавшиеся через равные промежутки времени — секунд пять. Три выстрела — три трупа. Один рабочий в сером пальто упал навзничь, не выпуская винтовки из рук, и бил сапогами по мягкой земле, постепенно ослабляя удары. Другой, прятавшийся за кустами, сел с хриплым стоном, держась за живот, лицо его почернело, изо рта хлынула чёрная кровь... Минуты не прошло — откашлялся и лёг навсегда. Солдат, пытавшийся из-за сарайчика стрелять по окнам с колена, бросил винтовку, схватился за расколотую свинцом, окровавленную голову, закричал и упал тяжёлым нескладным мешком.
— Отлично, Бурмин!.. — закричали сверху, за разбиты” ми окнами, — Бей их!.. В кустах ещё шевелятся!..
— Обойма кончилась.
— Господа, патронов Бурмину!..
Клинцов и Заботин прятались за каким-то кирпичным строением.
— Ну, Бурмин, — с весёлой яростью прорычал Клинцов. — Ну, Бурмин! Только бы тебя, милый, живого взять.
Ждать ему этого пришлось недолго. По фасаду училища открыли огонь подошедшие броневики, из окон повалил дым, юнкера прекратили стрельбу, заметались по зданию, атакующие ворвались во все двери.
Схваченных юнкеров поставили шеренгой во дворе. Избитые, окровавленные, поддерживаемые товарищами раненые с испуганными потухшими лицами, в растерзанных шинелях с оторванными погонами... Человек сто — прикинул Заботин.
— Отправим их в Петропавловку, товарищ Клинцов, — предложил он.
— Что? — взревел тот. — Я тебя самого щас кончу! Никому никаких... Всех!.. Ща я покажу, как надо. Вспомню старые дела. Который тут Бурмин? А ну, выходи.
Юнкер сделал два уставных шага вперёд и с азартным юношеским вызовом смотрел на оскалившегося Клинцова, достававшего из-под кожанки нечто похожее на деревянные ножны.
— Это, милёнок, называется финский нож, по нашему — финка. А ну, снимай шинель!..
