После мучительной дороги в душной тесноте, когда нельзя не то что выйти, но и двинуться, в Москве сделали остановку. Дымников отдал свой чемодан Вальковскому и поехал в Лефортово к Меженину. Единственный в Москве паровой трамвай провёз его по местам, святым для Александра Павловича Кутепова: Преображенская, Семёновская... Двухэтажный дом светлого кирпича напротив бело-голубого широкого строения ХVIII века — госпиталя. С другой стороны дома — знаменитый с петровских времён Головинский сад.
Дымников честно надеялся, что Игорь дома, а не на фронте, но его надежды не сбылись. И всё вышло не так, как он ожидал. Госпожа Меженина встретила настороженно человека, чьё интеллигентное лицо так не соответствовало мужицкой шапке, солдатской шинели и высоким сапогам с отворотами (в сапоге Леонтий прятал револьвер). Узнав, кто он и откуда, превратилась в приветливую хозяйку. Светловолосая, беломраморная красавица! Её неторопливые движения, а временами полная сонная неподвижность рождали ассоциации с холодным камнем, если б не выразительно посверкивающие живые карие глаза. Выражали эти чудесные глаза то, что Леонтий давно научился понимать: «С тобой можно это сделать?» У него самого такой взгляд, но не на каждую и не всегда, и не на жену фронтового приятеля. Тем более что в комнате, за чаем с белой булкой, сидел мужчина — некий Вайнштейн, брюнет лет сорока с горящими глазами пророка.
Памятуя о политических взглядах семьи Межениных, Дымников объяснил, что едет в Ростов к своей невесте, чтобы забрать её в Петроград. Вайнштейн, захлёбываясь чаем и словами, пророчествовал о мудрости Ленина, о диктатуре пролетариата и о неизбежной победе мировой революции. Леонтий уже раздумывал, к кому из московских друзей ехать ночевать, но Вайнштейн вдруг поднялся и начал прощаться.
Когда Дымников и хозяйка дома остались вдвоём, всё уже было ясно: «Конечно, останетесь на ночь у меня, — сказала Лиза, тургеневская женщина с понятным и понимающим взглядом будто наклеенных на мрамор глаз. — Игорь мне не простит, если я вас выставлю на улицу».
Пили чай, сочувственно вспоминали штабс-капитана, потом она сказала: «Я согрею воду — вам тоже надо помыться».
Выспаться в чужой супружеской кровати не удалось — рано утром Лиза спешила в госпиталь, а ночью уснуть не дала не только любовь, но и разговоры. «Мне нравится, что ты всё понимаешь, — говорила она. — Ведь это средневеково-буржуазная выдумка о нерушимой верности брака. Вредная выдумка. Нельзя засушивать своё тело. Теперь, когда победила настоящая социальная революция, изменятся и отношения между мужчиной и женщиной. Любовь станет свободной, как у нас с тобой. Ты едешь к невесте, а сейчас со мной» Ты понимаешь, что в этом нет ничего плохого. Почти год, как я одна. Конечно, у меня были встречи в госпитале. Я нравлюсь мужчинам, но мне нравятся немногие, а пристают все. Недавно один офицер-преображенец, Соболь такой. Ужасно противный, да ещё и отъявленный монархист. Предлагал мне какие-то драгоценные безделушки...
После любовной ночи пришло усталое мудрое спокойствие, когда даже смерть принимается как должное, а разрушенная жизнь, бегство из родного города куда-то в неизвестное будущее представляется естественным жизненным эпизодом, вроде болезни с надеждой на выздоровление.
Поезд, отправлявшийся из Москвы, оказался настолько свободным, что Дымников даже смог занять верхнюю полку и почти всю дорогу спал. На больших станциях просыпался, смотрел в окно на озлобленные толпы, топчущие не убранный с перронов снег, на обязательные плакаты: «Да здравствует власть Советов», «Смерть буржуям». Снова засыпал и даже проспал проверку документов. «Пусть товарищ отдыхает», — сказал солдат с красной повязкой и с наганом на поясе.
Когда въехали в Область Войска Донского[18], вагон совсем опустел, юнкера успокоились, перестали изображать большевиков.
— Обратно поедете в классном офицерском вагоне, Леонтий Андреевич, — пообещал Вальковский, — а мы с орудиями и винтовками, со знамёнами впереди.
— Нет, дорогой мой юнкер: я с вами.
— И Миша Бурмин был бы с нами... Я говорил вам, что его мама в сумасшедшем доме? В морге его нашла и начала хохотать... Ничего. Мы до них доберёмся. А кто нас поведёт? Один Корнилов? Многие генералы продались большевикам: Брусилов, Бонч-Бруевич, Каменев...
— Об этом не беспокойтесь. В Новочеркасске генералов много собралось. У них настоящая причина беспокоиться: кем им командовать. Ждут таких, как мы.
Леонтий вновь задремал и проснулся в настоящей России. В такой, какой она всегда была и какой должна и остаться. В той России, которую изобразил её любимый поэт: яркий чистый снег под весёлым утренним солнцем. На станции Новочеркасск, на прибранном почти пустом перроне их встретили несколько настоящих юнкеров — шинели пригнаны, сапоги сверкают, шпоры позвякивают, на погонах вензеля: М или К.
— Господа, поздравляем вас с приездом на православный Дон!
— Благодарим за встречу, господа!
Проходя мимо здания вокзала, Дымников указал Вальковскому на расклеенные на его стенах воззвания:
— Об этом я вам и говорил — генералы ищут солдат.
Генерал Алексеев: «Вступайте в ряды Добровольческой армии[19]! В поход на предателей и немецких шпионов! За спасение и возрождение Великой России!»
Есаул Чернецов: «Казаки, русские люди! Приходите в мой партизанский отряд, чтобы сражаться против предателей-большевиков, как сражались наши предки — партизаны войны 1812 года!»
«Русские люди! Вступайте в отряд Белого Дьявола! Смерть врагам России и православия!»
Встречавшие объяснили, что «Белый Дьявол» — это казачий охотник Греков, с особой жестокостью расправляющийся с пленными: не расстреливает их, а рубит шашками.
На площади порядок. Даже городовой прогуливается, румяный от мороза, греется, постукивая рукой об руку. В витрине магазина — колбасы, сыры, пирожные... А самое потрясающе прекрасное — отряд юнкеров, вышедший с песней из боковой улицы на площадь:
Гимнастёрки тонные, сапоги фасонные
Это юнкера-гвардейцы идут!
Эй, песнь моя, любимая!
Буль-буль-буль бутылочка Казённого вина.
Скачет и мчится лихая батарея,
Стальные пушки на солнце блестят!
Эй, песнь моя, любимая!..
Шагали они особенной юнкерской походкой, выбрасывая руку чуть в сторону: винтовки в положении «на плечо», штыки выравнены, подняты высоко, по-гвардейски; лязгают шпоры в такт чётким шагам. Вот она, истинная Россия.
Из магазина тем временем вышел железнодорожник в шинели и фуражке, хмурый и небритый, с буханкой хлеба в руке, посмотрел вслед юнкерам, сказал со зловещей угрозой:
— Понаехали воевать, мать вашу!.. Кадеты... Всех вас уложим!..
На последние выборы полкового комитета приехал из Петрограда Заботин. Собрались в штабной комнате. Всё было другое, и все были другие. Никаких «здравия желаю», никто не собирался ждать, пока соберутся офицеры и явится сам полковник. В дверях толкотня.
Заботин поднялся, как самовластный хозяин, и начал по-петроградски:
— Товарищи! Сейчас у нас по всей России новая власть, и я как уполномоченный властью к вам из Петрограда. Мы там раздавили контру юнкерского мятежа во главе с офицерами. А все эти мятежи, вся контрреволюция идёт от того, что до сих пор командуют офицеры. Нам не нужен в командиры полковник Кутепов. Мы выберем своего солдата или унтер-офицера. А Кутепов, конечно, грамотный и может полку пользу принести. Тут как-то за него один писарь очень заступался. Наверное, полковник хорошо знает писарское дело, вот я и предлагаю выбрать Кутепова писарем хозяйственной части полка. Пускай наводит там порядок. Кто за? Абсолютное большинство. Принято. А теперь...
Все офицеры поднялись и покинули это собрание. Кутепову, не присутствовавшему на нём, сейчас же передали о позорных выборах. Офицеры столпились в его кабинете.
— Господа, — сказал полковник. — Мы обязаны сохранить знамя полка, не ждать, пока его разорвут «товарищи». Сейчас на постах ещё старый караул, подчиняющийся мне. Давайте воспользуемся этим и спасём Преображенское знамя.
Малевский-Малевич взялся за дело. Он вошёл в помещение, где шло собрание и оттуда раздавался громкий смех, и очень официально, словно действуя в соответствии с какими-то правилами, обратился к Заботину:
— Товарищ председатель собрания! Ввиду снятия полковника Кутепова с должности командира полка прошу в соответствии с уставом поручить полковнику снять старый караул, а также принять старое знамя для передачи в музей для хранения.
— Нехай берут! — закричали солдаты. — У нас нынче красное знамя будет!.. И караул свой поставим. Голосуй командира, Заботин!
