Сидел бы вещий Олег в своем Киеве – беды нет, но собирается в Ладогу… Народ всегда почитал, любил и страшился своего князя, всегда поддерживал. Однако Олег упрочивает культ Перуна, княжеского сверкающего бога, в ущерб родным, близким ремесленнику и торговцу, земледельцу и рыбаку. А ведь при этом может статься, что от почета, любви и страха останется один страх. Как ни крути, Олегу приезжать в Ладогу без воинов опасно, да ведь он опасности не боится. Месяц остался до праздника Перуна, официального повода. Скоро Князю Олегу выезжать, надо успеть предупредить его о том, что означало предсказание на самом деле. А он может вместо благодарности за то голову снести. И если предупреждать ни к чему, если все рассуждения Вольха – ошибка? Не решить. Но времени есть немного. И есть нечаянный помощник: найденыш со своими снами.
Вольх объявил другу о желании отправиться в Ладогу на Купалу, перевел речь, как с коня соскочил. Гудила онемел на мгновение, но тотчас взялся за дело: к чему напоминать о себе в кремле, едва забыли о них, едва сошло с рук предсказание о смерти. Куда как хорошо под ольхой на поляне встречать Купалу с белотелыми прохладными вилами-русалками, с подовыми пирогами да блинами, со стерльяжими спинками, с дорогим ставленым медом, тягучим, прозрачным, зревшим много лет – подале от дружины, ревнивых волхвов и князей, все равно, старых или молодых. К чему лезть на рожон? Никто не вспомнит о двух волхвах, отошедших от дел, не принудит к общему празднику, не покарает за то, что не явились. Что там на холме смотреть-то? Нечего совершенно. Смотреть можно и не в праздник. Можно навестить город в любой день, побродить, полюбопытствовать. И, уж коли решил князю Олегу совет какой передать, лучше потихоньку, через надежных людей, в околенку. Да хоть через Була! Гудила упрашивает упрямого корела, отговаривает от опасной затеи, кричит, воздевает руки, трясет бородой. Ничего не получается у Гудилы.
Вконец расстроившись и наевшись каши, он отправился спать, ибо привык искать во сне утешения от печалей. А кроме того, рассчитывал на завтрашнюю Купальскую ночь: хоть и оставляет его Дир с найденышем – сторожить или охранять, не поймешь – мало ли как сложится, вдруг силы пригодятся, вот во сне сил наберется. Вдруг Купала пошлет не бесплотную невидимую русалку, а гостью из плоти и крови. А встать надо бы рано, успеть до восхода солнца принести из лесу душистого вереска, запалить малый костерок в избе на земляном полу, пусть мальчишка поскачет через него, авось, на день немога отпустит.
У-у, подлые, мерзкие человечишки! Непрочные бурдюки, жалкие мешки крови! Любопытство губит меня, досужий интерес к человеческому. На что мне, могучему, опарыши их суждений? Для чего прилепился к слабосильным волхвам? Князей следовало стеречь!
Отчего я не разглядел то, что сумел увидеть во сне дрянной мальчишка! Раньше бы мне это увидеть, раньше узнать! Теперь уж поздно, коли в человеческом сне поселилось – не отвратишь! Эти худые горшки изведут меня, великого, скинут в реку мое тяжелое тело, вывернут лапы ради нового, им подобного двуногого божка. Ради деревянного истукана, похожего на человека, с человечьими руками, человечьим носом. Ему достанется требище мое, моя алчба! Он напьется человечьего тока, станет сильней меня, больше меня! Зачем я сам не взывал их сладкой крови, зачем довольствовался малым? Терпел жажду, пил по капле ради того, чтобы пить чаще. Этот новый бог, образом подобный вместилищам крови, станет пить редко, но драгоценную влагу. Зависть сводит мне деревянные лапы, ужас шевелит молниями в небе. Где жрец, возводивший дом на детских черепах под каждым углом, где хранильник, обносивший святилища частоколом с человечьими головами! Вот кого надо было отличать, кого поддерживать дождями и знамениями. Чем больший страх внушаешь, тем дольше живешь! Но ревность залила мои уши, ревность к прочим древним богам, с которыми приходилось делиться. Помоги я тем мудрым волхвам, понимавшим пользу ужаса! Тем, омывавшим топоры кровью себе подобных, прежде чем срубить и поставить могучего истукана! Как же, ревность, ревность треклятая! Дай я им удачу, хоть часть удачи, что даю этому болтуну, этому огузку, не пришлось бы сокрушаться ныне.
Мои человечишки сумели разглядеть грядущее, то, что недоступно мне. Но я гневаюсь на самом деле не на них, это всего лишь минутная слабость. Я боюсь. Я видел вместе с мальчишкой, как несет меня против течения, как бьет на порогах. Я бог и не могу изменить будущего, того, что видел. Но идущему за мной отольется. Вот это я могу. Недолго простоит истукан в моем кольце, жеребенок не успеет вырасти и состариться, как этого дубового с человечьими усами сволокут вслед за мной в реку в угоду другому новому богу.
Старого князя я потерял, отпустив в новую столицу. Надеялся, что с его отъездом, при его приверженности урманским дружинным богам, мой храм опять станет главным в городе. Зря. Чего ждать от подколенного князь-Игоря, покажет мне мальчишка в своем следующем сне. Ревность отступила перед страхом. Я готов перед концом своего владычества поделиться с этим дубовым истуканом, дуболомом и прочими низкородными с длинными человечьими носами. Поделюсь ради того, чтобы напоследок напиться духмяной крови. Крепкой. Человеческой. Старый князь приедет к выбору жертвы для дровяного идола с золотыми усами. И я помогу найти – не одну, много жертв, десятки, сотни. Глупый корел потащится в город на праздник. Пусть встречает своего «высокого» друга Була, пусть раскрывает ему жалкие секреты. Я сумею воспользоваться ими. И мальчишкой тоже.
Княгиня Ольга полюбила спускаться в холодный чулан, где хранились подвешенные к низким черным балкам копченые окорока, провесная рыба, квасились в дубовых кадушках соленые грибы и моченые плоды, привезенные издалека. Она таскала из-под резных смородиновых листов прошлогодние тугие синеватые грузди, мохнатые волнушки, кругленькие рыжики, а нянька ворчала, почему нельзя по-людски, на красивом блюде, за столом, притворно ворчала и перемигивалась с ключницей. Княгиня позволяла им ворчать и перемигиваться, она словно вернулась далеко-далеко, стала снова маленькой и слабой, и няньке опять дозволялось бранить ее. Есть грибы не хотелось, хотелось брать в руки, ощущая упругую прохладную плоть, надкусывать, чтобы похрустывало на зубах, скользило по языку, чтобы от пальцев пахло смородиной и тимьяном. Но больше всего ей нравился запах влажной штукатурки, она украдкой отколупывала кусочки и даже лизала их, хотя нянька каждое утро давала ей с едой толченую яичную скорлупу, по совету зелейника. Этот запах был точно таким, как в доме, где она прожила до пяти лет; так пахло, если лечь на лавку кормилицы и уткнуться носом в стену против печки, вот какой был запах.
Кормилица Ярка была молодая и сильная, но ребеночка родила мертвого. Ольгу она звала Прекрасою и любила, как собственную дочь. Ярка как-то очень скоро состарилась и превратилась в безымянную няньку. А родную мать Ольга не видела, та умерла родами, и хорошо, что они с Яркой рожали в одно время, в одном доме: не пришлось далеко искать кормилицу. Едва Ольге сравнялось двенадцать, все заговорили, что она вылитая мать, все, кто помнил мать, но таких оказалось немного: Ярка да кухарка и еще пара стариков. И, конечно, Олег – великий князь.
Князь был родственником матери, а значит, для Ольги как отец и даже ближе. Урманские дети-мальчики всегда похожи на своих дядьев по матери, не на отца. Но Ольга – девочка, потому и в мать пошла. В честь Олега ее назвали Ольгою, когда ей было пять лет, а прежнее урманское имя забылось совсем. Тот год запомнился хорошо, слишком много перемен произошло в ее жизни сразу, за одну осень. Из похода вернулся отец с богатыми подарками, тканями, золотом, невольниками и невиданными овощами. Ольга, тогда еще только Прекраса, очень радовалась и не могла понять, отчего плачет Ярка, а отец мрачнее тучи, лежит целыми днями, пьет драгоценное греческое вино, не разводя водой, и только кричит на всех. Левая нога и рука у отца после похода оказались перебиты и не сгибались, так что он не мог удержаться в седле, но маленькая Ольга не могла представить, что это навсегда. Когда кормилица сообщила, что отец больше не станет участвовать в походах, она обрадовалась. Тем более что они переехали в большой дом, полный слуг, в доме бывал сам великий князь, никогда не забывая привезти для девочки какую-нибудь безделицу. Отец разговаривал с князем Олегом почтительно, а после его отъезда впадал в неистовство, бросал на пол нарядные поливные миски, топтал их здоровой ногой. Князь привел пять десятков своих воинов, они станут ходить зимой за данью – сами или с Олегом, летом же ездить к Русскому морю торговать тем, что насобирали – отцу, Ольге и себе самим на безбедную жизнь.
Ярка вечерами, сидя на маленькой скамеечке у постели своей воспитанницы (а у нее была настоящая кровать, как у византийской царевны, – подарок Олега), рассказывала о заморских странах, где побывал ее отец, о мраморных чертогах, вокруг которых бродят удивительные звери: белоснежные единороги с золотыми копытами, желтые львы с шелковой гривой и смарагдовыми глазами. О ягодах величиною с кулак, о море, где вода имеет вкус соли и не остывает даже зимой, о деревьях с огромными душистыми цветами на ветвях и разноцветных жар-птицах. А еще говорила, что князь Олег обещал: они никогда ни в чем не будут нуждаться и, когда Ольга вырастет, переедут в большой дворец, а стоять тот дворец будет в самом красивом городе с высокими домами и каменными храмами. Отец почти не говорил с нею, но иногда, даже среди ночи, вдруг наказывал Ярке привести к себе дочь. Истории отца она любила меньше, чем Яркины, то ли потому, что урманское наречие казалось ей менее красочным, чем славянское, то ли отец хуже рассказывал, то ли описание битв и походов не занимало ее. В любой момент отец мог замолчать и отослать ее, мог закричать, застучать кулаком по скамье, жалуясь на судьбу, что не послала ему сына, мог упасть на пол – и белая пена выступала на его губах, пачкала широкую бороду, голова билась о плашки пола. Но Ольга не пугалась, она вообще мало чего боялась.
