— Нет, зачем же обижаться, — ответил Игнат Владимирович.
— Кажуть, царя убили. То верно?
— Убили. В Екатеринбурге [10].
— Ох ты, господи! — воскликнула хозяйка. — Как же мы без царя жить будемо. Кто же мужиками править станет? Не-ет, без царя не можно…
— Управятся и без него, — улыбнулся Громов, а хозяйке показалась, что эта улыбка страдальческая.
— Управлялись. А теперь не справились — новую класть поставили.
Громов пытался объяснить, почему это так случилось, но хозяйка его не слушала, печально посматривала на него большими, ясными глазами.
Игнат Владимирович чувствовал, что ей хочется ещё что-то спросить, но она никак не может насмелиться. Наконец она переборола робость и сказала:
— А це, кажу, ще раз спытаю, обижаться не будете?
— Спытай.
— А не вы царь будете?
Игнат Владимирович поперхнулся чаем и рассердился:
— Да говорю же тебе, что его расстреляли.
— Нет, вы надо мной насмехаетесь. Не можно его расстрелять, — упрямо твердила хозяйка. — Мабуть, вы царь.
Громов про себя подумал: «Надо уезжать, а то разболтает по селу, что у ней царь живёт, как бы неприятности не нажить», — и сказал Пете:
— Запрягай, поедем.
Нечаев сходил во двор, запряг лошадь и доложил:
— Готово, Евдоким Семеныч.
Громов стал одеваться, а хозяйка уговаривала:
— Кажу, обиделись на меня. Не ездите, змерзните. Буря-то какая…
— Нет, нельзя, — заметил Игнат Владимирович. — Спасибо за чай.
Они быстро распрощались с хозяйкой и уехали.
7. Любовь поневоле. Встреча с Ефимом Мамонтовым
Зима была на исходе — стоял февраль 1919 года. Однако ещё неистовствовали метели, и морозы не сдавали. Побывав во многих деревнях, а также в Семипалатинске, Славгороде и Рубцовке, Громов с Нечаевым приехали в село Обиенное (Селиверстово), где, как им сообщили, действует не то партизанский отряд, не то большая подпольная группа. В Семипалатинске и Славгороде они связались с подпольными организациями, а в Рубцовке установить связь не удалось. Явочная квартира провалилась, а её хозяин «Николай Беспалов» арестован колчаковцами и расстрелян.
В Обиенном жил сослуживец Громова по армии Василий Иванович Тырин. Игнат Владимирович знал, что он эсер, однако решил остановиться именно у него: меньше будет подозрений.
У первого повстречавшегося крестьянина спросил:
— Не подскажете, где Тырин живёт?
Крестьянин показал на новый крестовый дом, выделявшийся резной отделкой среди старых, покосившихся избушек.
— Вон тот домина, с петухами. А самого-то его в лавке сейчас можно найтить… Торгует…
Громов заколебался: уж что-то больно разбогател Тырин, как бы не сказалась его кулацкая натура, а то по старой дружбе и выдаст колчаковской милиции. Однако решил: будь что будет, пока не у кого пристанища искать.
Подъехали к лавочке. Хозяина в ней не оказалось — торговала дочка.
Когда Громов с Нечаевым поднялись по высокому крыльцу и вошли в дом, Тырин сидел за столом и стучал костяшками счётов, видно, прикидывал барыши. Был ом плотный, кряжистый, с кругленьким лицом, на котором выделялись глубокие чёрные глаза и бородка клинышком (раньше бороду он не носил). Рядом с ним — толстая, заплывшая жиром жена. Наваливаясь грудью на стол, она то и дело мусолила во рту карандаш и что-то записывала на листе бумаги. Губы у неё были синие, как у покойника.
— Мир да совет! — поприветствовал Громов.
— Здравствуй! — недовольно поднял голову Тырин и вдруг, узнав Игната Владимировича, воскликнул: — Товарищ Мамонов!..
Громов засмеялся.
— Коротка же у тебя память, Василий Иванович. Давно ли встречались, а уж и не узнал. Помнишь — разговор по поводу поставки мыла. Уваров моя фамилия, Евдоким Семёнович…
Тырин понял.
— Как же, вспомнил, вспомнил. Это в Славгороде-то, — подтвердил он и, словно извиняясь, добавил: — У купца память, как у девки, не долга. Кого обманешь, того сразу же и забываешь.
— Обманываешь? — усмехнулся Игнат Владимирович.
— Бывает…
Тырин отправил жену ставить самовар, чтобы без свидетеля узнать, что такому неожиданному гостю надо.
Громов не замедлил сообщить.
— Нельзя ли у тебя дня три пожить? Знают, что ты эсер, подозрений не будет.
Тырин поморщился, однако ответил дружелюбно:
— Что ж, живи. Сослуживца грех на улицу выгонять.
— Не выдашь?
— Можешь быть спокойным.
— А случайно не знаешь, что тут за подпольная группа работает?
Тырин поколебался, но всё-таки сказал:
— Мамонтова из Кобани. Они где-то в сростках Касмалинского и Барнаульского боров базируются. Можно узнать через Юрова или Шумейко. Только поймать этих мужиков трудно. Бывают дома, но когда — одна тёмная ноченька знает.
— Спасибо, Василий Иванович, за сведения! — от души поблагодарил Громов. — Хоть ты и эсер, а, видно, совесть ещё не потерял.
Тырин неловко улыбнулся.
— От нашей партии толку мало стало, вот я и ударился по торговой линии. И спокойней, и барышей больше…
* * *
Вечером у Тырина собрались гости. Народ всё степенный, зажиточный — местная знать. Среди приглашённых оказалась молодая, лет тридцати, вдова Матрёна Якимовна из кулацкой семьи Курчиных. Она красива: лицо полное, румяное, голубые глаза задумчивые, чёрные волосы собраны в косу и уложены на голове венком. Одета кокетливо, сразу видно — хочет нравиться мужчинам.
Хозяйка, несмотря на свою грузность и неповоротливость, сумела развернуться, и стол ломился от разных закусок. Не было недостатка и в самогонке.
Когда все уселись, Тырин представил Громова.
— Наш дорогой гость, Евдоким Семеныч Уваров. Владелец мыловаренно-парфюмерных заводов. Бежал от красных из Борисоглебска. Всю его семью красные — будь они трижды прокляты! — расстреляли.
Собравшиеся сочувствовали Игнату Владимировичу, громко выражали надежду на скорую гибель большевиков. Матрёна Якимовна, сидящая рядом с Громовым, притворно всхлипнула. Утешая Игната Владимировича, она проговорила:
— Ох, жизнь!.. Так-то вот и идёт шиворот-навыворот. Вы уж очень-то не расстраивайтесь, Евдоким Семеныч, не переживайте. Всё уладится к лучшему. Мужчина вы видный, состоятельный, всяк к вам будет расположение иметь. У вас ещё всё впереди. А за горе ваше красным отплатят…
Тырин предложил выпить за здоровье уважаемого Евдокима Семёновича.
Все потянулись рюмками к Громову. На душе у Игната Владимировича было противно, однако он старался держать себя в соответствии с положением человека, обиженного судьбой. Он поочерёдно дотрагивался слегка своей рюмкой до рюмок тыринских гостей и под мелодичный звон хрусталя скорбно говорил:
— Спасибо!.. Спасибо за сочувствие!
Все выпили. Выпил и Игнат Владимирович. Только Матрёна Якимовна отставила самогонку в сторону, потом, взглянув на Громова, сказала:
— И со мной выпейте, Евдоким Семеныч.
— Вы опоздали. Я уже опорожнил.
Матрёна Якимовна наполнила рюмку Игната Владимировича, игриво проговорила:
— А вы уважьте меня, бедную вдову, свет Евдоким Семёнович. Я только с вами хочу выпить. С вами, и ни с кем больше.
Громов, нехотя подчинился её просьбе.
Вскоре провозгласили тост за здоровье хозяина и хозяйки, затем за здоровье гостей, и за столом поплыл хмельной говор.
— Какая-то сумятица в жизни пошла. Не поймёшь, что к чему…
— А всё потому, что мужичья власть. Свобо-о-да!
— Земство нам ближе, потому оно понятнее.
— Новой власти помогать надо. Бить смутьянов…
— Господь бог терпел и нас призывал к смирению…
Игнат Владимирович не принимал участия в разговоре, делая вид, что увлечён едой, ковыряясь вилкой в рябчике, нашпигованном свиным салом. Молчала и Матрёна Якимовна. После двух выпитых рюмок самогона она разомлела и, положив голову на пухлую ладонь, косила чуть хмельными глазами на Громова. Затем с какой-то дерзкой решимостью она вплотную подвинулась к нему и вполголоса проговорила:
— А вы душка, Евдоким Семёнович. Да-а. Знаете ли какой вы мужчина!.. Я вас обожаю… Позвольте, я вас буду называть по-свойски, как близкого, на ты?
— Называй, — буркнул Игнат Владимирович, отодвигаясь от вдовы.
— А мы с тобой, Евдоша, и в самом деле близки, — снова подвинулась к Громову Матрёна Якимовна и положила маленькую ручку на его руку. — Увидела тебя, узнала о твоём горе и поняла — одна у нас судьба. Одна… Был у меня муж, я его не любила, не-ет, жалела. Ох, как я его жалела!.. Потом ушёл он в четырнадцатом году на войну и пропал без вести. Осталась вдовой. В мои-то годы — эх, Евдоша! Вот и у тебя семья погибла… Давай выпьем, Евдоша, а? Выпьем за потерянное…
Она налила самогонки. Чокнувшись, выпила. Игнат Владимирович пить не стал, вылез из-за стола и уселся на диван. Матрёна Якимовна обиженно поджала влажные губы.
