Епишку ведал каждый киевлянин. Когда-то он служил в дружине князя Владимира. Был весельчак, отменный кулачный боец, но и великий бражник. Пивко да меды его и сгубили. Не было дня, чтобы Епишка вдрызг не напивался. Только бы пить, да гулять, да дела не знать. Бражник, хватив лишку, воинственно драл горло:
— Пьем да людей бьем: знай наших, поминай своих!
Владимир хоть и сказал, что «Руси — есть веселие пити, не можем без него быти», но Епишку из дружины изгнал. Тот возмущенно сучил на Торжище увесистыми кулаками, доказывал, что он первый трезвенник:
— Аль было со мной такое, что двое ведут, а третий ноги переставляет? Бражник лежит, дышит, собака рыло лижет, а он и слышит, да не может сказать: цыц! Было? Ни в жисть не было! Епишка по одной половице пройдет — николи не пошатнется. Да тверезей меня на белом свете нет!
Народ смеялся, а Епишка всё махал пудовыми кулаками, а потом шел с горя на Почайну к бурлакам да ярыжкам, где всегда находил дружков-питухов.
Вино, когда человек своей меры не ведает, не молодит, не дает живительной силы, а крючит в старость, и никому ты уже не нужен, как гнилая солома в омете. Побродяжил, побродяжил Епишка по Киеву, поскитался по углам и подался в перевозчики…
Ярослав едва растолкал Епишку. Тот обросший, всклокоченный, высунул свою лешачью голову из кожушка, хрипло спросил:
— Чо те, юнота?
— Перевези через Днепр, Епишка.
У Епишки сивая борода до колен, глубокие морщины испещрили широкий лоб. Ныне ему уже за пятьдесят, но сила в руках еще осталась. Народ на перевозчика не обижался.
Епишка протяжно зевнул, обнажив щербатый рот, закряхтел, протер узловатыми кулаками глаза.
— В своем уме? Была нужда мне огольцов возить.
— Я заплачу, Епишка.
— Ты? — закудахтал перевозчик. — Да у тебя всех денег — вошь на аркане, да блоха на цепи. Не смеши.
Ярослав выудил из-за пазухи серебряную гривну.
— Держи, Епишка.
Епишка глаза вытаращил. На гривну можно три десятка ярыжек до повалячки напоить.
— Откуда, юнота?.. Аль купца обокрал?
— Не твоего ума, Епишка. Вези!
Перевозчик проворно запрятал гривну в зепь[42] портков, изрек довольным голосом:
— Стрелой по Днепру полечу! Прыгай в учан![43]
Перевозом через Днепр занимался не только Епишка, но и добрый десяток киевлян — владельцы разных речных судов: челнов, учан, расшив, стругов, ладий. Смотря какая надобность была в перевозе — ратная, торговая, по всевозможным хозяйственным нуждам.
Выбор Ярослава выпал на Епишку. А тот скрипел уключинами, и всё ломал голову:
«Откуда у этого огольца такие деньжищи? Кажись, не боярский и не купеческий сынок, а отвалил целую гривну. Да за неё можно столь свежей рыбы укупить, что в три горла всей Почайне не изъесть. А этот с одним удилом на обратную сторону Днепра подался. Чудаковатый юнец!.. Э, да чего зря кумекать, когда вечор богатая выпивка ждет».
— Когда вспять, юнота?
— А когда шапкой махну.
Не махнул шапкой Ярослав, а направился лесной дорогой до села Предславино. Долог путь. Мать на прощанье молвила, что отец удаляет ее за тридцать верст. Крепкую стражу к ней приставил, дабы не надумала в Полоцк сбежать.
Шел Ярослав с отрадными мыслями. К матери идет. Вот утешится, да и он, Ярослав, будет счастлив. Привык он к матери, всем сердцем прикипел. Ведь она не просто мать, а искусный учитель, чьи познания не имеют предела. Как такую мать не боготворить?
Прошел две, три версты и вдруг остановился. Развилина! Господи, по какой же дороге следовать? Вот и думай, как богатырь на распутье. И тот, и другой поворот добротно тележными колесами наезжен.
Надо ждать. С той или иной стороны должен кто-то пойти или поехать. За спрос денег не берут.
Час просидел, другой — тишь! Так можно и до повечерницы просидеть. Не ночью же к матушке добираться.
Отчаяние охватило Ярослава. Ну, хоть бы кто-то показался!
И послышалось, и показалось. Со стороны Киева мчались оружные вершники.
«Уж, не за мной ли гонятся?» — смекнул Ярослав и проворно подался в заросли.
Вершники домчали до развилки и повернули влево. В одном из могучих всадников княжич узнал Добрыню. Так и есть, — погоня. Никитич полетел до Предславина и дорогу указал. Лети, лети, Добрынюшка!
Повеселел Ярослав: ныне он наверняка до матери доберется. Но надо поторапливаться, иначе может и ночь настигнуть. А там вся нечисть вылезет: черти, лешие, злые духи. От них только крестом спасешься да молитвой. Но до ночи еще далеко, поспешай, Ярослав!
Но опрометью не кинешься: хромота не позволяет. И чем больше он поторапливается, тем всё больше ноет правая нога. Только бы совсем не разболелась. Да и поспешать нелегко: под пестрядинной рубахой запрятана тяжелая книга в дощатом переплете. Библия! А в ней едва ли не четь[44] пуда. Матушка особенно боготворит Священное писание. Возрадуется ее душа.
Подустал Ярослав, ногу поднатер. Сошел с дороги, присел на валежину и скинул рыбацкие чеботы; затем откинулся в густое, пахучее дикотравье. Ох, какая благодать! Воздух упоительный, шелест листьев убаюкивающий, а под спиной мягкая колыбель.
«Чуток полежу, отдохну и дальше пойду… К матушке… любимой матушке».
Уснул Ярослав, сладким сном уснул, а когда очнулся, румяное солнце уже клонилось к закату. Всполошился! Как долго он почивал. Теперь нечего и мыслить о дневном переходе. И часу не пройдет, как на лес навалятся сумерки, а за ними и ночь набросит черное покрывало. Вот тогда-то и выскочит вся нечисть.
Стал Ярослав. Нет, не от ужасти, а от жажды голода. Ко многому он себя приучил за последние три-четыре года, а вот про такое испытание забыл. (Отец рассказывал, что Святослав целыми днями мог обходиться без пищи). Как же он так опрометчиво пустился в дальний путь, не прихватив с собой никакой снеди. Сейчас он был бы рад даже самой черствой корочке. Господи милостивый, что же делать? Не покинь, не оставь в беде!
Всё обрушилось на Ярослава: и ночь, и голод, и зудящая нога, и нечисть. Вот и лешак страшно заухал.
Ярослав осенил себя крестным знамением, вытянул из-под рубахи, опоясанную кожаным ремешком Священную книгу, и неустрашимо молвил:
— Сгинь, сгинь, нечистая сила! Не одолеть тебе Божьего слова. Со мной Христос и святые угодники. Сгинь!
И он зашагал дальше. В бархатном небе сверкали крупные золотистые звезды, однорогая луна освещала его путь.
Жажда и голод давали о себе знать, но он все шел и шел. Во рту пересохло, язык стал шершавым, а шаги его становились всё копотливее и копотливее. Ступня ноги стерлась до крови, и теперь каждый шаг давался ему с большим трудом. Превозмогая усталость и боль, он прошел еще с полверсты и обессилено рухнул на обочину дороги.
А лешак тут как тут! Сел неподалеку и, тряся зеленой лохматой бородой, гулко захохотал…
Глава 19
ТВЕРДОСТЬ РОГНЕДЫ
— Я приехал за Ярославом, княгиня, — сразу же молвил Добрыня Никитич.
— За Ярославом? — переспросила Рогнеда, и глаза ее стали настолько изумленными, что Добрыня понял: княжича у матери нет.
После рассказа пестуна, Рогнеда страшно встревожилась:
— И как же он отважился? Пешком, дорога дальняя, а лес изобилует зверем. Как же ты недосмотрел, Добрыня?
— Углядишь за ним. Почитай, среди ночи поднялся. Я к нему стражу не приставлял. А он и через крепостные ворота прошел, и перевозчика Епишку каким-то образом уговорил. (Не сказал Епишка о гривне).
— Да что он, слепой был твой Епишка?
— Перевозчик княжича отродясь не видел. Тем более рыбаком приоделся… И куда мог запропаститься? Подождем час, другой.
— Чего ждать, Добрыня? — напустилась на пестуна Рогнеда. — Ищи моего сына!
— Легко сказать… Погодь, погодь, княжна. Ярослав ведал дорогу в Предславино?
— Откуда?
— Тогда всё ясно, — приободрился Добрыня. — Княжич дошел до развилки и направился не по той дороге. Не тужи, княжна, разыщем!
Дружинники с гиком и свистом поскакали от терема. Но чем больше проходило времени, тем все беспокойнее становилось на душе княгини. А что, если Ярослав пошел по нужной дороге? Он услышал позади себя топот коней и запрятался в лесу, а когда дружинники проехали, вновь отправился в Предславино. А вот что далее с ним приключилось — одному Богу известно. С лесом шутки плохи.
Рогнеда позвала тиуна.
— Пошли трех конных холопов по дороге к Днепру, и пусть они постоянно кличут Ярослава. И чтоб факела не забыли. Ночь надвигается.
Не подвело чутье матери: через два часа Ярослава привезли в терем.
— Не зря я молилась Пресвятой Богородице. Помогла-таки, заступница! — горячо обнимая сына, восклицала Рогнеда.
— Конечно же, помогла. И Священное писание поддержало, матушка.
