Барчуков думал, что если дочь не упрется в своем решении выйти замуж за него, то Клим Егорыч должен будет уступить. Лишь бы она сама-то не изменила ему вдруг! Степан надеялся и на то, что быстро сумел расположить Ананьева в свою пользу и так влезть ему в душу, что он в доме и во всех делах ватажника распоряжался так же самовластно, как в его ватаге рабочих на учугах.
Вышло, однако, совсем наоборот. Вярюшка была ему верна и сама подбивала свататься. А когда молодой приказчик вдруг открылся хозяину, что он стрелецкий сын, с Москвы, Барчуков, а не Куликов, живет по чужому виду, да влюблен в его дочь и сватается за нее, то Клим, не говоря ни слова, велел любимца связать и отправить в воеводское правление.
Не будь воевода в Астрахани Ржевский, а какой иной кровопийца и лютый законник, каких было много на Руси, то сидеть бы и теперь Барчукову в кандалах в яме острожной.
— Все дело спехом испортил, — говорил Барчуков, выпущенный добрым Ржевским на свободу, чтобы съездить и справить настоящий вид.
И будучи в отсутствии, Барчуков боялся пуще всего, что Варюша его забудет и разлюбит. Начнет отец ее выдавать замуж, — пойдет она беспрекословно. А то и сама станет проситься замуж; если отец опять будет медлить с выбором зятя, сама начнет искать и выбирать. И найдет…
Возвратившийся теперь Барчуков узнал совсем не то. Ананьев сам выискал, наконец, себе затя, да и какого еще? Лядащего новокрещенного татарина! А Варюша крепко свою клятву сдержала, даже свято исполнила пообещанное возлюбленному, т. е. и впрямь бегала топиться и чуть на тот свет не попала.
Каким образом скромная, веселая и болтливая девица, купеческая дочь, решилась бежать из дома и не побоялась руки на себя наложить, — трудно было понять. Откуда у нее прыть эта взялась?
Барчуков зашел на постоялый двор, пообедал и, забравшись на сеновал, лихо выспался… Когда на дворе смерклось, он был уже снова на ногах.
— Увидаться. Хоть пропадать, а увидаться! — решил он, горя нетерпеньем влюбленного скорее обнять свою дорогую Варю.
Барчукову чудилось, что с той минуты, как он узнал от Настасьи о лихом поступке девушки, она будто стала ему вдвое дороже и милее. Девушка доказала ему этим на деле, а не на словах одних — свою крепкую любовь.
Стало быть, Варюша теперь на все пойдет. Убежать из дому со мной легче будет, чем одной… А коли Клима Егорыча от того второго побега дочери совсем расшибет кровь горячая, — то, почитай, тем лучше.
И, не будучи злым, Барчуков усмехнулся при мысли, как горячая кровь Ананьева вскипятится в нем и, в первый раз своротив ему всю рожу на сторону, во второй совсем прихлопнет. Не будучи корыстолюбив и жаден, Барчуков, все-таки, подумывал и о последствиях такой случайности, т. е. будет ли по закону беглая дочь наследницей умершего скоропостижно отца?
— Эх, законов-то я вот не знаю. Надо бы справиться прежде в приказной палате… Зайду завтра к Нерышкину повытчику. Он всю уложенную грамоту наизусть знает.
И через минуту малый думал, сожалея:
— И зачем это законы эти писаны, только смущенье от них одно людям. Хочешь что сделать и опасаешься, может, не по закону выйдет. А как их все знать! Хорошо еще, если-б все законы были подходящие, а то ведь есть совсем чудесные законы. Вот смертоубивство всеми как есть законами воспрещается. Это обыкновение хорошее и понятное. А то есть дела, которые не грех и не обида никому, а, глядишь, одним каким законом воспрещено. И знай его, хоть он и один только. А то еще хуже того. И закона нет запретного на иное поступленье, а судьи — правители соврут, что есть, и засудят нашего брата, темного человека.
Барчуков, однако, чувствовал, что напрасно причисляет себя к темным людям. Его жизнь на Москве и все, что он видел и испытал в своих долгих странствованиях по всей России, — многому научили его. От природы смелый, иногда даже дерзкий в исполнении задуманного, он разумом и опытом был, конечно, смышленнее и изворотливее многих городских и слободских астраханцев, начиная с властей, в роде Ржевского, и до тупоумной, разнописьменной и разноязычной толпы, наполнявшей город.
Идти тотчас ко двору Ананьева, пробраться в дом его, хотя бы и со взломом, проникнуть в горницу Варюши и увидеться с нею после долгой разлуки — было решено Барчуковым бесповоротно. Что там ни будь!
Да и опасаться ему особенно было нечего. Сам хозяин был человек глупый, не прыткий, легко терялся при всякой нечаянности, да ко всему еще теперь прибавилась у него и хворость. Рабочие, ночующие у Ананьева в доме, числом трое, были на подбор глуповатые инородцы: юртовский татарин, башкир и армянин. Они же, вдобавок, привыкли издавна видеть в лице Барчукова своего непосредственного главу и начальника. Сразу теперь они и не сообразят ничего.
В девять часов вечера молодой малый сидел уже верхом на заборе, отделявшем двор Ананьева от улицы.
— Признают ли они меня? А ну — нет?.. — спрашивал он себя уже в третий раз, как бы не решаясь спрыгнуть внутрь…
Только теперь вспомнил он, что на дворе ночью всегда спускались с цепи два огромных пса какой-то персидской породы. Собаки хорошо знали его и любили, но он соображал, что долгая разлука и на верную собачью природу имеет влияние.
— Коли забыли меня — разорвут, — думал Степан. — Уж лучше на глаза Ананьеву попасть и палки его отведать, чем быть загрызанному собаками до полусмерти.
Недолго продолжались сомненья молодца.
Он свистнул тихонько, потом замяукал. Собаки настороже услыхали, бросились чрез весь просторный двор в его сторону и раза два тявкнули, чуя ночное посещение чужого человека.
Подскакав к забору, оба огромные пса залились громким и злобным лаем.
— Сейка! Михор!.. — окликнул их Барчуков вполголоса.
Собаки смолкли сразу и стали как бы в недоумении, задрав головы на забор, где сидело нечто, как им казалось, чужое и родное вместе, и будто новое и давно будто известное.
Несколько слов ласки со стороны Барчукова заставили собак жалобно взвизгнуть, и одна из них, махая хвостом, положила лапы на забор и потянулась к нему… Барчуков спрыгнул во двор, и собаки тотчас завертелись вокруг него с радостным визгом от неожиданного счастья.
— Цыц, поганые! Ну, вас!.. — поневоле прикрикнул на друзей Барчуков.
Он приблизился к дому… Все было тихо и все спало сладким сном, так как в доме ватажного купца всегда все ложились спать еще до захода солнца и вставали зато далеко до зари.
Барчуков толкнулся в главные двери и с радостью нашел их отпертыми… Он вошел в коридор и тихо двинулся в темноте по хорошо знакомому дому. В начале широкой лестницы он наступил, однако, на что-то мягкое и податливое под ногой как тюфяк.
— Что ж это у них пред лестницей раскладывать стали! — подумал Барчуков и ступил далее…
Вздох и мычанье тотчас раздались из предполагаемого тюфяка… Он, очевидно, наступил на грудь или на живот спавшего на полу работника.
— Ну, знать, умаялся за день на ватаге!.. невольно усмехнулся про себя молодец и полез вверх.
Через несколько минут он был у двери горницы Варюши, и тут в первый раз только застучало в нем влюбленное сердце. Дверь уступила и подвинулась под дрогнувшей от волненья рукой. Он был в горнице, небольшой, темной, с двумя маленькими окнами, где чуть брезжил свет ночного беззвездного неба… Но в этом дорогом уголке дома Ананьева он знал все наизусть…
Барчуков приостановился и прислушался. Тихое и ровное дыханье послышалось в правом углу, где были образа и стояла всегда кровать девушки…
Долго простоял Барчуков, не двигаясь, хотя горел огонек. Сколько не видался он с ней, сколько вытерпел мук от сомненья, ревности и всяких бурь душевных! И, наконец, он опять здесь, около нее. А она за время разлуки только пуще доказала ему свою неизменную любовь.
Но что делать?
Барчуков сообразил тотчас, что, если Варюша спит, то, стало быть, Настасья ни слова не сказала ей об его возвращеньи и намерении быть ночью в доме… Или она сказала все, но Варюша решила, что милому добраться до нее будет невозможно, даже отваги не хватит, и потому преспокойно заснула.
— Если разбудить ее и в темноте заговорить с ней, — а она ничего не знает об его возвращеньи? — то ведь это значит напугать ее на смерть. Пустое! Настасья все сказала. Если бы я ее даже упросил утром молчать обо мне, то она все бы рассказала, не утерпела порадовать! — решил молодец.
Барчуков приблизился к кровати, нагнулся над спящей и сразу, тихо обхватив ее в объятья, стал целовать…
— Варюша… Варюша… я… я тут! Степан! — заговорил он, перемешивая слова с поцелуями.
— А!! Ай!! — громко, дико пронеслось на весь дом, оглушило даже молодца и, казалось, раздалось по всей слободе, по всему городу, вплоть до кремля.
— Варюша! Варюша! Я… — оробел Барчуков, ожидая, что весь дом поднимется на ноги и прибежит. Вся Астрахань встрепенется и отзовется.
