— Августа, врач принес тебе новое лекарство…
Старуха из последних сил покачала головой.
— Мне больше ничего не надо, лучшее лекарство — смерть, она освобождает нас от тяжести жизни.
Ливия снова погрузилась в полусон и увидела себя на корабле, в тот день, когда Август захотел проводить своего приемного сына Тиберия в Иллирию. Они причалили на Капри: Октавиан любил этот остров и велел построить здесь летний дом.
— Мы не должны были в самую жару отправляться в путешествие, — пожаловалась Ливия. — Ты уже не мальчик, а Тиберий вполне мог бы и сам со всем справиться.
— Я знаю, любовь моя. Но в это время года на Капри так хорошо! Остров лежит далеко в море, и здесь всегда дует прохладный ветер. Вместо того чтобы нарушителей закона прогонять из города, надо бы их в наказание заставлять жить в августе в Риме. Я чувствую себя отлично и рад, что мы здесь.
Они провели там четыре дня; поднимались, держа друг друга за руки, на скалы и смотрели на сверкающее в лучах солнца море, расцвеченное разноцветными парусами.
— Свет! Воздух! Здесь я снова могу дышать.
Он сжимал ладонь Ливии и нежно смотрел на нее. Ее опасения, что семидесятисемилетнему Августу может повредить это путешествие, рассеялись. На судне у него случилось сильное расстройство кишечника, но теперь, на берегу, все снова было в порядке. О боги, как он радовался, когда они проплывали мимо бухты Путеоли и команда только что прибывшего из Александрии корабля выстроилась на палубе, одетая в белую парадную одежду, чтобы приветствовать своего императора. Тогда он, такой непритязательный в отношении себя, проявил настоящую щедрость, раздавая деньги и подарки, а потом еще долго стоял на палубе, чтобы люди могли его видеть. И на Капри он не закрылся в стенах своего дома, наблюдал за юношами во время их атлетических соревнований, награждал победителей, а потом садился вместе с ними за стол и пировал в веселой компании.
Ливия снова увидела его молодым в те дни. Позже ей пришлось гнать прочь мрачные мысли, что это, возможно, последний подарок, который боги послали ей, прежде чем увести мужа в царство теней.
Затем воспоминания перенесли ее в Неаполис, шумный город у подножия Везувия, который все то время, которое может охватить память человека, вел себя мирно, выбрасывая лишь безобидные прозрачные облака дыма.
Потом видения стали расплывчатыми, и Ливия, очнувшись, снова оказалась в мире земном.
— Ты чего-нибудь хочешь, Ливия? — услышала она чей-то вопрос. Голос звучал тихо, будто прорывался через толстую стену.
— Нет, я ничего не хочу, только покоя. Хотя… Позовите Калигулу, я должна его видеть.
— Гай Калигула отплыл на Капри, Августа. Он попрощался с тобой позавчера.
— На Капри… Это хорошо… А сейчас я хочу спать… спать…
Она закрыла глаза. «На Капри…» — продолжали звучать слова. Туда, где засел Тиберий, как лиса в норе, ее ребенок, с которым она пришла в дом Августа, и тот усыновил его. Да, наследство он получил и неплохо им распорядился, но с тех пор как Тиберий стал императором, что-то новое и необъяснимое появилось в отношениях матери и сына, и они отдалились друг от друга.
«Теперь он остался только с этим Калигулой, — думала со злорадством Ливия. — После того как извел с помощью тщеславного Сеяна всех своих родственников: Друза, Агриппину, ее старших сыновей. Теперь он один с двенадцатилетним внуком и Гаем Калигулой, который его обольстит, затянет в паутину, отравит воздух…»
Они прожили какое-то время в одном доме, Ливия и Калигула, и она, прекрасно разбирающаяся в человеческой природа, единственная в Риме, поняла, что под маской тихого вежливого существа скрывается чудовище. Иногда и ему не удавалось контролировать свое лицо, иногда и он себя выдавал.
«Бедный Рим, — думала Ливия. — Ты будешь ликовать и танцевать, когда Калигула произнесет надгробную речь над телом Тиберия, но горе тебе, если ты возведешь эту рептилию на трон. Она будет открывать свою пасть, чтобы жрать твою плоть, сосать твою кровь, и никогда не насытится и не напьется. Тебе ничего другого не останется — только убить ее».
Мысли так утомили Ливию, что она снова уплыла в мир грез и воспоминаний о прошлом, картинки из которого появлялись теперь сами собой. Октавиан… Это он стоял на залитой солнцем палубе корабля посреди синего, прозрачного, как сапфир, моря, будто на острове?.. Да, вот он стал приближаться к ней, или она к нему, и образ приобрел четкие очертания. Белоснежная тога, без пурпурных полос, простая, как он любил. Его лицо — лицо человека без возраста — величественное, строгое: таким должны были увековечить его скульпторы. Только две их работы император находил сносными. Одна из них была выполнена в дни его молодости и изображала Октавиана двадцатилетним. Тысячи копий этой и только этой скульптуры из бронзы и мрамора выставлялись в Риме и провинциях. Лишь спустя двадцать лет его правления появились бюсты императора, представлявшие его сильным зрелым мужем с приукрашенно просветленным лицом, которые можно было видеть в храмах уже при жизни Августа, но, правда, только в провинции. Божественный Октавиан! Он запрещал прославлять себя на территории империи. Скульптура, изображающая его в преклонном возрасте, так и не появилась, и Август объяснил это так:
— Многие римляне никогда не видели меня лично и не увидят. Для них Рим — это молодость, и у них не должно сложиться впечатления, что Рим постарел. Я старею, это нельзя не признать, но Рим остается молодым, вечно молодым и могучим. Когда римляне смотрят на мое мраморное лицо, они должны увидеть этот молодой и сильный Рим.
Теперь Ливия плыла в лодке без гребца, которая совершенно бесшумно скользила по темной морской глади в сторону излучающей свет фигуры Августа. Он стоял не на палубе корабля, это был маленький, залитый солнцем остров с пальмами, кипарисами и стройными соснами. Лодка подплывала все ближе, и Октавиан помахал ей. Она еще не могла слышать его голос, но видела по губам, что он произносит ее имя: Ливия. Лодка пристала к берегу, и он легко, как перышко, поднял ее на руки. Она могла вдохнуть его так хорошо знакомый запах, разглядеть каждую черточку строгого, красивого лица. Он говорил, и она, хотя не слышала голоса, чувствовала себя спокойно и уютно в его сильных руках, на солнечном зеленом острове, утопающем в ярком свете…
— Ливия! Ливия Августа!
Врач взял ее руку, пощупал пульс и покачал головой. Помощники протянули ему маленькое металлическое зеркало, которое он поднес к губам старой женщины.
— Ливия Августа сменила земную жизнь на обитель своих божественных предков, — торжественно сказал он и отвернулся.
Все присутствующие поняли: Ливия Августа скончалась.
Уже через несколько дней жизни на Капри Калигула понял систему взаимоотношений на острове. На первый взгляд все здесь было устроено как на вилле у обычного патриция. Имелись рабы, слуги различных рангов, управляющий, надсмотрщики и надсмотрщицы — только преторианцы не вписывались в картину. И был он — господин, которому все подчинялось, но этот господин оставался, как правило, невидим. Однако Калигула не привык удовлетворяться первым впечатлением.
Одно он понял точно: Тиберий был абсолютно непредсказуем. Нельзя было установить, принимал он решения, тщательно все взвесив или просто под влиянием настроения.
С прошлых продолжительных визитов Калигуле был знаком круг ближайших друзей императора, и теперь он очень удивился, когда из их числа встретил только Тразиллия. Правда, все они были людьми преклонного возраста, но Калигуле не давал покоя вопрос, что же с ними стало.
Он устроил так, что Тразиллий совершил вместе с ним небольшую прогулку. Калигула похвалил бодрый вид восьмидесятилетнего астролога и как бы невзначай спросил:
— Что же стало со старыми друзьями моего дяди? Мне очень не хватает Вескулария Флакка и Юлия Мариния, да и Кокцея Нерву я не встретил. Императора я не хотел бы спрашивать, ты же понимаешь…
Он замолчал в ожидании. Старый Тразиллий погладил свою белоснежную бороду и сказал:
— Ты правильно сделал, Гай, о них действительно лучше не спрашивать, прежде всего о первых двух. Флакка и Мариния казнили за государственную измену. Избавь меня от необходимости рассказывать подробности. А Нерва сам решил уйти из жизни. Он лег в постель и не ел и не пил, пока не умер. Его мне особенно не хватает… Император выразил тогда сожаление.
— Но почему? — спросил Калигула. — Почему он это сделал? Его подозревали или он был осужден? А может, ожидал судебного разбирательства?
Тразиллий отрицательно покачал головой.
— Ничего подобного. Император ценил Нерву как никого другого. Однако он называл причину добровольной смерти каждому, кто навещал, его в последние дни. Ею была скорбь — скорбь о стране, о тех невиновных мужчинах и женщинах, у которых Сеян отнял жизнь, и о старых друзьях, которых Тиберий знал еще с Родоса, как и меня.
