сержант, я тут человек новый. Я даже не имею отношения к армии. Я был зав складом в продмаге. Как немец к Москве подошел, так нас сразу эвакуировали в Куйбышев, а я решил вот остаться. И остался на свою голову. Всучили, простите, шпалы в петлицы и зачислили в армию.
— Кубари!
— Что простите?
— Ни шпалы, а кубари в петлицах! Шпалы это уже от капитана и выше.
— Гм, вот видите, я даже в званиях толком разобраться не успел. Однажды на построении, представляете, я заместителю командующего фронтом, воинское приветствие не так отдал, к пустой башке руку приложил, так меня за это заставили два битых часа устав учить. Еще и выговор объявили.
(Улыбаюсь)
— Вот вам смешно. А там перед строем молодых мальчишек, такой гогот стоял мама не горюй. Это я к тому веду, что тяготит меня эта вся армейская муштра.
Вглядываясь в его интеллигентное, совсем молодое лицо, я с удивлением спросил:
— А почему вы не сказали об этом командованию? Ведь как я понимаю, это самый важный участок на Московском направлении?
— Да говорил! Рапорта писал, а толку, — опустив глаза, тяжко вздохнул он. — А вы, случайно, не имеете опыта в руководстве?
— Кто? Я? Нет! — улыбаясь, ответил ему. — Я не успел кем-либо покомандовать. Все время по тылам противника да в окружении. Куда там.
— Может, раз так совпало, вы будете моим заместителем? — скромно, смотря из-под шапки, предложил он.
— Спасибо за доверие, товарищ лейтенант я постараюсь!
— Ну, вот и ладушки! Вас как зовут?
— Алексей!
— Очень приятно, а я Егор!
(Протягивает мне папиросы)
И мы закуриваем. Несколько штук я закладываю в шапку. «Ох как приятен этот дым отечества!» — как сказал бы сейчас Чацкий великого Грибоедова.
Егор ни на секунду не выпускал папиросу из рук. Параллельно вытащил свой планшетник с картой и стал обрисовывать мне сложившуюся обстановку в данном районе. Из его доклада я понимал, что скоро по всему фронту начнется контрнаступление, которое отбросит немца от стен столицы. Наша задача была приоритетной. Под прикрытием артиллерии захватить Наро-Фоминск и удерживать до подхода основных сил. Дивизия ополчения имела в своем составе восемьсот штыков. Эта наскоро обученная масса, состоящая в основном из мужчин пожилого и среднего возраста, должна была наступать с винтовкой в руках на подготовленного врага, который во много раз превосходил нас в силе и технике.
Рассказывал он все это чуть ли не взахлёб. То папироску достанет и закурит, а то и вскочит с места и будто Ильич на постаменте с кепкой, размахивая руками жаловался на хреновую оснащенность вверенного ему подразделения. «Разве так можно?» — распинался он, вытирая слюнную пену с углов рта. Я же отхлёбываю из стальной кружки кипяток и положительно киваю в ответ, соглашаясь с его высказываниями.
Проговорив с командиром до вечера о всех делах, я решил выйти из блиндажа. Откидываю борт шинели и глубоко вздыхая наслаждаюсь этим тихим подмосковным вечером, который проходил без стрельбы и взрывов.
— Молодой человек, вы голову то пригните! А то снайперы балуются! — вдруг откуда ни возьмись по окопу пронесся голос в мой адрес.
Не поворачиваясь к нему я через плечо ответил:
— Что снайперы?
— Снайперы, снайперы. — усмехнулся он, — Один умелец тоже так стоял, поторговал лицом. Так и схоронили на передке. Ты кстати табачком не богат, служивый?
Наконец повернувшись к нему, я увидел в этом заснеженном мраке, сидящего в обнимку с винтовкой человека.
— Ну, есть не много!
— Не поделишься? — протянул он свою ладонь.
— Поделюсь, чего уж там!
Прикуривая от спички папироску, он подсветил себе лицо.
— Батя? — удивленно воскликнул я.
Тот застыл с цигаркой во рту и зажженной спичкой в руке, несколько прищурившись произнес:
— Лёшка, ты что ли?
— Я, отец! Я! — накинувшись друг на друга, слились в родственные объятья.
— Лёшка, ты живой? Я ни верю своим глазам! Мы ведь на тебя похоронку получили летом! — шмыгая носом, утирал он свои скупые слезы.
— Да жив я! Наш госпиталь разбомбили, и мы из окружения два месяца выбирались. До чего же я рад тебя видеть! — улыбался я. — Ты какими судьбами в этих краях?
— Да, скорбными сынок! После твоей похоронки мы с матерью горевали долго. Через неделю и матери не стало от такой новости. Сердце, понимаешь ли. А что я один без вас буду делать? В октябре в военкомат пошел. Комиссар в ополчение записал. И вот я тут! — держа меня за руку, рассказал он.
— Мама? Как же так отец?
— Сам не знаю, сынок. Судьба, ничего не попишешь!
Закуриваю за компанию. В эту дивную ночь я рассказывал ему всё что мне пришлось пережить за эти полгода. Отец не был в курсе, что я женился. Ведь мы с Ксенией решили умолчать про наш союз. Эта новость его очень взбодрила, и он тут же начал грезить о внуках.
Безлунная ночь окончательно легла на наши позиции. На горизонте изредка взмывали осветительные ракеты, сопровождающиеся глухой короткой пулеметной стрекотней. Несмотря на это, наша семейная идиллия продолжалась до самого утра. После, совсем не выспавшись, я помогал отцу рыть окопы кидая лопатой землю вперемешку со снегом.
Спустя некоторое время я решил немного отдохнуть и забрел в землянку к лейтенанту Зайцеву. Пристраиваюсь спиной к буржуйке. Беру в руки небольшой клочок бумаги и старательно пишу супруге письмо. В голове были лишь одни рифмы, и слюнявя огрызок карандаша, я наносил на кусок выцветшей бумаги следующее:
«Ксенечка, здравствуй, это я!
Твой драгоценный, и любимый муж,
Ни верь тому, что я погиб тогда
Ведь это все, гнилая ложь!
Прости за рифму, дорогая
Что ни рифмуется совсем,
Пишу тебе я из землянки,
Любви твоей захвачен в плен.
Недавно я услышал фразу,
От одного бойца с той роты
Он женщине своей стихи писал,
А после нам вещал про это.
И вот, хочу я подарить те строки,
А ты присядь спокойно у печи,
И разверни мой треугольник желтый
Где будут те слова, прошу тебя не плач и не скорби.
Смотрю на печурку, где бьется огонь
На поленьях стеклась смола как слеза,
И поёт мне в той теплой землянке гармонь,
Про улыбку твою и родные глаза.
Про тебя мне безмолвно шептали кусты,
В заснеженных бурей, полях под Москвой,
Я хочу дорогая, чтобы слышала ты,
Как смертельно тоскует мой голос живой…
И ты, моя Ксюша, сейчас далеко,
Ведь между нами теперь снега да снега,
До тебя мне дойти совсем не легко,
А до смерти всего лишь четыре шага…
Прости меня, еще
