А. Марченко - Диктатор

— Мы, кажется, отвлеклись от главного. Вы тут объявили Жукова спасителем Отечества, великим полководцем. Помнится, на такую же роль претендовал небезызвестный Тухачевский. Все эти полководцы хороши и нужны во время войны, там, на полях сражений, они имеют возможность заниматься делом, в котором вполне компетентны. А в мирное время им было бы более сподручно сидеть где-нибудь в глухой провинции, на берегу озера с удочкой или бродить по лесу с грибным лукошком. Пусть бы их уши отдыхали от грохота боев.

— Но у таких, как Жуков, еще огромный потенциал, еще есть порох в пороховницах! — Тимофей Евлампиевич был поражен столь откровенным и суровым суждением Сталина.

— Вот пусть товарищ Жуков со своим порохом в пороховницах и проявит себя на каком-нибудь не столь уж первостепенном военном округе, скажем, в Одессе или Свердловске. Тем самым мы проявим о нем отеческую заботу и поможем сохранить ему уже основательно растраченную энергию.

— Иосиф Виссарионович, но это… если не расправа, то почетная ссылка.

— А хотите знать правду? Если бы товарищ Сталин не заступился за товарища Жукова, он был бы уже там, где находятся Тухачевский и иже с ним. Как у вас поворачивается язык говорить о расправе? — На лице Сталина было написано явное удивление, хотя Тимофей Евлампиевич заметил, что желтоватые глаза его сверкнули плутовским блеском.— Вы повнимательнее посмотрите на товарища Жукова. Разве мы плохо отметили его заслуги? Посмотрите на его богатырскую грудь — она вся в орденах. Даже если бы товарищ Сталин задумал отметить его новой наградой, ее просто некуда было бы прикрепить.

Он покрутил недоуменно головой и поморщился.

— А им все мало, все мало, им подавай новые награды, еще более высокие должности, более внушительные привилегии. А там, глядишь, они и вовсе распояшутся и скажут товарищу Сталину: «А не пора ли тебе, товарищ Сталин, убираться со своего поста, не пришла ли пора сменить тебя, скажем, товарищем Жуковым?»

— Уверен, Иосиф Виссарионович, на ваш пост никто не посмеет замахнуться.

— Еще как посмеют! Они, конечно, прекрасно знают, что товарища Сталина голыми руками не возьмешь. И потому используют любое оружие — и бомбу, и кинжал, и яд… Вот уж тогда, товарищ Грач, вам и таким, как вы, будет раздолье! Вот уж насочиняете про товарища Сталина, что на ум взбредет! Впрочем, к вам, товарищ Грач, это не относится. Вы и живому товарищу Сталину спуску не даете. Вернемся-ка в дом,— предложил Сталин.— Хватит мокнуть под дождем.

На террасе они опустошили бутылку сухого вина и продолжили разговор.

— Итак, борьба и еще раз борьба! — заговорил Сталин, испытывая приятное утомление после прогулки,— Борьба должна простираться не только в сфере политики, экономики или в военной области. Что особенно важно, она должна пронизывать всю духовную сферу.

— И какие же бои в духовной сфере нам предстоит вести? — поспешил выяснить Тимофей Евлампиевич.

— Ближайшее сражение — с безродными космополитами,— не задумываясь, ответил Сталин.

— Не понимаю, чем это нам угрожают безродные космополиты?

— Не будем залезать в дебри теории,— охотно начал пояснять Сталин.— Я вам растолкую свою мысль на конкретном примере. Знавал я одного ученого.— Сталин проговорил это с затаенной усмешкой.— Профессор, светлая голова, почти гений, а перед каким-то иностранцем-засранцем, который на три головы ниже его, мизинца его не стоит, шапку снимает, поклоны бьет, на цыпочки становится, в рот заглядывает. Где же наше национальное достоинство? Наша отечественная интеллигенция страдает одной очень нехорошей и заразной болезнью-болезнью низкопоклонства и обезьянничанья. Это еще от Петра Великого идет. А скорее всего, от тех, кто призвал варягов. Петр вершил грандиозные дела, да вот только любил на коленях перед иностранцами ползать. И поперли к нам немцы, потом французы. А русский ум ни в грош не стали ставить. Ломоносов в этой атмосфере едва не задохнулся. Вот и наши современные интеллигенты, как иностранец — так бух перед ним: «Чего изволите?» Пора бы нашим интеллигентам перестать быть лакеями на побегушках, мальчиками для бритья. И это придется вдалбливать не один год, может, тогда что-нибудь поймут наши Иваны, не помнящие родства. Советский патриотизм не утвердится сам по себе, его надо внедрять, не останавливаясь перед крутыми мерами. Здесь нам предстоит жестокая борьба, пожалуй, не легче, чем с оккупантами. Космополиты — те же оккупанты, если не хуже. Фашистские оккупанты захватывали территорию и уничтожали нас физически, а отечественные космополиты оккупируют наши души и убивают нас духовно.

— Но и тут нас ждут неизбежные перегибы,— посетовал Тимофей Евлампиевич.

— А где и когда вы видели революционную борьбу, если это действительно революционная борьба, без перегибов? Главное, чтобы она была справедлива в своей основе. Вы, конечно, осведомлены, что я часто критиковал теоретические вольности Бухарина, но некоторые его мысли я разделяю и сейчас.— Он произнес это так, будто Бухарин и поныне был жив и с ним можно было и соглашаться и спорить как с живым.— Он утверждал, что мы создаем такую цивилизацию, перед которой капиталистическая цивилизация будет выглядеть так же, как выглядит «собачий вальс» перед героическими симфониями Бетховена.

— Но это произойдет лишь в том случае, если не топтать культуру тоталитарным сапогом,— тут же ввернул Тимофей Евлампиевич.— Пока же у нас было так: чем ниже уровень культуры человека, тем больше у него шансов проникнуть в правящую верхушку.

— Да у вас интеллигентская зависть и интеллигентская спесь,— парировал Сталин.

— Тот же Бухарин заявлял, что мы будем штамповать интеллигентов и вырабатывать их как на фабрике. И таких «интеллигентов» уже столько наштамповано! А истинные интеллигенты — изгои и страдальцы. Я солидарен с Бердяевым, который говорил, что судьбу народа выражает гений.

— Гений редок,— желчно сказал Сталин.— Вот, к примеру, Шолохов… Тут как-то товарищ Фадеев плакался мне в жилетку, жаловался на своих писателей. И такие, мол, они и сякие. Пришлось ему прямо сказать, что у товарища Сталина других писателей нет,— Он поднял бокал с вином.— Вы, товарищ Грач, совсем мало стали пить, даже не требуете своего любимого коньяка. Что у вас нового в жизни? Какие личные проблемы вас одолевают?

Сталин не мог не заметить, каким хмурым, печальным и отрешенным сделалось изрядно постаревшее за эти годы лицо Тимофея Евлампиевича.

— Проблемы у меня, Иосиф Виссарионович, те же, что и у многих миллионов наших людей,— скорбно ответил он, чувствуя, как его опора — мысли о диктатуре и демократии покидают его, оставляя наедине с реалиями жизни.— Наш дом тоже посетила беда — сын мой получил извещение: его жена, которая благодаря вашему содействию была в свое время отправлена на фронт, пропала без вести. Представляете, какой удар для сына, для моей внучки и конечно же для меня. Мы даже скрыли эту горькую весть от девочки, и она часто бегает на Белорусский вокзал в надежде встретить мать.

— Однако сообщение о том, что ваша сноха пропала без вести, еще не означает, что она погибла.— В голосе Сталина прозвучали нотки утешения.— Поэтому, если следовать житейской логике, не следует терять надежды.

— Спасибо на добром слове, Иосиф Виссарионович, хотя это и слабое утешение.

Сталин с сочувствием посмотрел на Тимофея Евлампиевича:

— Знаете такую народную мудрость: ложь во спасение? Бывают обстоятельства, когда ложь оказывается во сто крат сильнее и нужнее правды. Хотите пример? Когда шла война в Испании, Илья Эренбург разъезжал там с кинопередвижкой по частям республиканцев и крутил им для поднятия духа фильм «Чапаев». Кстати, превосходный фильм, наша советская классика. И вы знаете, что фильм этот заканчивается тем, что Чапаев тонет в реке. Так вот, Эренбург взял да и вырезал из киноленты финальные кадры. И получилось, что Чапаев не тонул. Ложь? Смотря как это оценить. И что бы могло дать такой заряд оптимизма и веры в победу, как не эта заведомая ложь? Иными словами — ложь во спасение.

Заметив, что Тимофей Евлампиевич крайне рассеянно слушает его, Сталин продолжил:

— Я хорошо помню вашу сноху. Кстати, мне довелось вручать ей медаль «За отвагу». Это было в Дедовске, под Москвой, в декабре сорок первого года. Имейте в виду, что она, как награжденная боевой медалью, считается отныне полностью реабилитированной.

— Спасибо, Иосиф Виссарионович,— растроганно отозвался Тимофей Евлампиевич, пытаясь унять нервную дрожь.— Сын мне рассказывал… Он был так рад за нее, так счастлив! Он у меня однолюб, Лариса Степановна — первая и последняя женщина, которую он любил и любит.

— Ваш сын — настоящий советский человек,— с одобрением сказал Сталин,— Он действительно однолюб — и по отношению к женщине, и по отношению к нашей партии. Он никогда не сможет стать перевертышем. На таких держится наше государство. Мы думаем предложить ему работу в Центральном Комитете нашей партии, он того заслуживает.