Кончетту все равно терзали сомнения. Она покачала головой:
– Если Паоло отправят назад, он не может ехать один…
Сальваторе же думал, что без Паоло в Америке будет не очень-то хорошо.
– Если Паоло отправят домой, можно мне с ним? – спросил он.
Мать издала вопль и схватилась за сердце.
– А теперь мой младший сын хочет бросить семью! – вскричала она. – Где его любовь к матери?
– Нет-нет, синьора! – принялся утешать учитель. – Он еще малыш!
Но мать гневно отвернулась от Сальваторе.
– Смотрите! – воскликнула Анна.
Они увидели Паоло в обществе Джузеппе и отца.
– Мы подождали его, – объяснил жене Джованни Карузо.
Паоло был доволен собой.
– Меня осмотрели три доктора! – сообщил он гордо. – Заставили дышать, кашлять, в горло смотрели! А потом двое слушали грудь, а третий – спину.
– Значит, с тобой все в порядке? – вконец разволновалась мать. – Тебя не забрали? – Она прижала его к себе, потом отпустила и перекрестилась. – Где Луиджи? – спросила она.
– Не знаю, – пожал плечами Джованни Карузо. – Нас разделили.
Сальваторе знал, что случилось. Дядю Луиджи допрашивали врачи из сумасшедшего дома. Но он промолчал.
Семейство встало в очередь. Они простояли долго, а дяди Луиджи все не было, но вот наконец и большие столы, где ждали чиновники: одни сидели, другие высились сзади.
– Позади переводчики, – шепнул отец. – Они знают все языки на свете.
Когда они достигли стола, к Джованни Карузо обратились на неаполитанском, который был понятен каждому из Меццоджорно.
Сверив их имена с декларацией, чиновник улыбнулся:
– Карузо. По крайней мере, судовой эконом правильно записал ваше имя. Иногда они страшно путают, – усмехнулся он. – Сами понимаете, что мы обязаны придерживаться декларации пассажиров. Вы здесь все?
– Кроме моего шурина. Я не знаю, где он.
– Он не Карузо?
– Нет.
– Меня интересуют только Карузо. – Чиновник задал несколько вопросов и остался, похоже, удовлетворен ответами. Оплатили ли они переезд? Да. – А у вас есть работа в Америке?
Сальваторе услышал твердый ответ отца: «Нет».
Сальваторе знал это. Джованни Карузо предупредил семью. Хотя дядя Франческо нашел ему место, об этом следовало молчать, иначе чиновники с Эллис-Айленда отправят его обратно. Это странное правило объяснялось, по его словам, двумя причинами. Первая заключалась в том, что Соединенные Штаты предпочитали людей, согласных на любую работу. Вторая – в намерении воспрепятствовать незаконному промыслу. Существовали так называемые патроны – padrone, – которые сулили рабочие места, оплачивали переезд и даже сопровождали иммигрантов, хотя патрон, естественно, путешествовал первым или вторым классом. Простаки верили патрону как соотечественнику-итальянцу. Он дожидался их в парке неподалеку от пристани и отвозил к новому месту жительства. И вскоре приезжие оказывались в его власти на положении рабов, лишаясь всего, что имели.
Удовлетворенный дознанием, человек за столом махнул им, чтобы проходили.
– Добро пожаловать в Америку, синьор Карузо, – улыбнулся он. – Желаю удачи.
Они прошли через турникет, спустились по лестнице и очутились в багажном помещении. Там им выдали ланч в упаковке и пакет свежих фруктов. Они нашли свои чемоданы и деревянный сундук. Ничего не украли. Сальваторе смотрел, как отец и Джузеппе грузят вещи в тележку. Им сказали, что багаж доставят бесплатно по любому адресу, но Кончетта испытала столь великое облегчение при виде его в целости и сохранности, что больше не собиралась выпускать пожитки из виду.
Она все еще тревожно осматривалась в поисках дяди Луиджи, но Сальваторе не суетился, так как знал, что тот не придет.
Неожиданно мать разразилась криками:
– Луиджи! Луиджи! Мы здесь!
Она взволнованно замахала – и точно: Сальваторе увидел в дальнем конце комнаты дядю, который с улыбкой направился к ним.
– Дядя Луиджи! – бросился к нему Сальваторе.
Дядя шагал со своим чемоданом. Он подхватил Сальваторе свободной рукой и донес до сестры.
– Где ты был? – спросила она. – Мы все глаза проглядели!
Дядя Луиджи опустил Сальваторе на пол.
– Я прошел раньше вас. Жду уже десять минут.
– Слава богу! – воскликнула она.
Но Сальваторе разволновался еще пуще:
– Дядя Луиджи, тебя пустили в Америку! Все-таки пустили!
– Конечно пустили. Почему бы и нет?
– Потому что ты полоумный. Всех сумасшедших отправляют домой.
– Что?! Ты назвал меня сумасшедшим? – Дядя влепил Сальваторе пощечину. – Так-то ты разговариваешь с дядей? – Он повернулся к Кончетте. – Вот, значит, как ты воспитываешь детей?
– Сальваторе! – возмутилась мать. – Что ты такое говоришь?
Горячие слезы застлали взор Сальваторе.
– Это правда! На сумасшедших рисуют крестик, а доктора из сумасшедшего дома расспрашивают их и отправляют домой!
Дядя Луиджи замахнулся снова.
– Хватит, – сказала мать, когда Сальваторе уткнулся в ее юбку. – Луиджи, помоги Джованни с чемоданами. Как будто у нас было мало хлопот! Poverino[53], он не понимает, что городит.
Через несколько минут Сальваторе, оказавшийся рядом с отцом, всхлипнул:
– Дядя Луиджи ударил меня!
Но отец ничем его не утешил.
– Сам виноват, – отрезал он. – Будешь знать, как хранить секреты.
1907 годТелефон зазвонил перед самым полуднем 17 октября. Ответил дворецкий. Затем он вошел к Роуз и сообщил, что ее спрашивает муж.
– Передайте ему, что через минуту спущусь, – сказала она, застегивая жемчужное колье-чокер. Оно очень шло к серому шелковому платью.
При всей любви к Уильяму она осталась недовольна его звонком. Он должен был помнить, что она занята. Именно в этот день она ежемесячно вывозила на прогулку бабушку.
И хотя прогулка со старой Хетти Мастер была продиктована долгом, Роуз находила в ней и приятное. Хетти стукнуло почти девяносто, но ум ее оставался острым как бритва. Порой она выезжала в собственном экипаже, но любила и когда ее вывозили, а темы для бесед никогда не иссякали. Она ежедневно читала газеты, а после того, как Роуз познакомила ее с последними достижениями детей, Хетти не упускала случая задать острые вопросы о сравнительных взглядах пулитцеровской прессы и газет мистера Херста[54], на которые Роуз не сразу могла ответить.
Да и семейству, как для честолюбия Роуз, было очень приятно иметь столь яркую фигуру из прошлого.
Иногда под предлогом желания развлечь старую леди Роуз брала с собой на эти ежемесячные выезды светских друзей. Впоследствии те, познакомившись с красивым старым домом в Грамерси-парке, не только восхищались ясностью ума миссис Мастер – это напоминало им, что и дети Роуз унаследовали приличные мозги с обеих сторон, – но и впитывали, после деликатной наводки Роуз, воспоминания старой леди о временах, когда опера еще находилась на Ирвинг-плейс, а Мастеры держали там одну из немногочисленных лож. Эти ложи было невозможно достать ни за какие деньги, несмотря на огромные суммы, которые готовы были выложить желающие. Вандербилты, Джей Гулд, даже сам Дж. П. Морган – все потерпели фиаско, и это заставило их выстроить новый театр – «Метрополитен-опера», куда теперь ходили все. Но Мастеров на Ирвинг-плейс всегда ждала ложа. Этим было сказано все.
– А разве ваш муж не вышел из Юнион-клуба? – подсказывала Роуз.
– Мне всегда нравился Юнион-клуб, – отвечала Хетти. – Не знаю, почему из него выходили.
– Поговаривали, что туда пускали слишком много сомнительных личностей, – напоминала Роуз. – Тогда-то, – поясняла она гостям, – и основали клуб «Никербокер», в котором сейчас состоит мой свекор.
– В Юнионе не было ничего дурного, – повторяла старая миссис Мастер.
Так или иначе, а пора одеваться и выходить. Роуз надеялась, что муж не задержит ее. Внизу дворецкий вручил ей телефон.
– Что случилось, дорогой? – спросила она.
– Просто решил позвонить. Дела тут принимают немного неприятный оборот, Роуз.
– В каком смысле, дорогой?
– Я пока точно не знаю. Мне не нравится поведение рынка.
– Уильям, я уверена, все обойдется. Вспомни, что было в марте.
Весной выдались тревожные дни. После периода льготного кредитования неожиданно выяснилось, что несколько видных компаний угодили в беду. Затем случилось землетрясение в Калифорнии, на рынке возникла паника, и с кредитами стало тяжело. Страсти улеглись, но все лето, пока Роуз была с детьми в Ньюпорте, из города приходили недобрые вести о колебаниях и ненадежности рынка.
Она знала, что Уильям рисковал, как и очень многие, и приступ паники охватил его не впервые, не хуже ей было известно и то, что нервотрепка вряд ли затянется надолго.
– Поговорим об этом вечером, – сказала она. – Сейчас мне пора везти на прогулку твою бабушку.
Из дома на Пятьдесят четвертой улице Роуз вышла в шляпке со страусиным пером и отороченном лисьим мехом пальто, мысленно еще раз похвалив себя, что нашла этот дом. Он находился между Пятой и Мэдисон-авеню, чуть ближе к последней, а следовательно, всего в нескольких кварталах от Центрального парка и по соседству с величественными особняками Вандербилтов на Пятой. Но оказалось, что здешние боковые улицы еще лучше.
