Сергуню собирали всем Пушкарным двором. Антип подарил свой тулупчик, Игнаша шапку, а Богдан даже сапоги не пожалел. Правда, на Сергуню они оказались великоваты, но мастер утешил: «Онучи вдвое подмотаешь, и сойдёт. Всё не лапти. Чай, с посольством едешь».
Тулупчик и шапку затолкали в котомку, до морозов не сгодится, а сапоги Сергуня сразу напялил. С непривычки неудобно показалось. Сказал Игнаше:
- Чудно!
Боярин Твердя объявил Сергуне, что берёт его с собой. У Тверди выбор на Сергуне неспроста. Мастеровой по молодости ещё без опыта. Пушкарному двору его отъезд не в урон, а боярину Сергуня нужный человек, в пушках смекает, пускай у ордынцев огневой наряд высматривает.
Радостно Сергуне, сколь повидать доведётся, и жаль расставаться с мастерами, особенно с Игнашей.
У Игнаши тоже душа болит. Сокрушается:
- Собирались пушку вылить с тобой особливую, ан не удалось.
- Ничто, - успокаивает Сергуня, - вот возвернусь, выльем всем на удивленье, знатную, по меди листом украсим, рисунком разным. Непременно вернусь…
Даже обер-мастер Иоахим посочувствовал. Подошёл к Сергуне, по плечу похлопал:
- Ты есть молотец! Приесшай, короший майстер бутешь.
Сергуня с Игнашей ночь перед отъездом прокоротали в разговорах. Замер Пушкарный двор, спали умаявшиеся за день работные люди, и только бодрствовала ночная стража да тихо переговаривались Сергуня с Игнашей…
Всё перебрали. Об Анисиме речь повели и замолкли. Грустно Сергуне. Всего три раза виделся с Настюшей, а исчезла, и что душу у Сергуни вырвали…
Не приметили, как и утро подступило. Засерело небо, одна за другой погасли звёзды. Посвежело.
Вышли к посольскому поезду на рассвете. Город едва начал пробуждаться. Гнали на пастбище стадо. Две бабы у колодца перебранку затеяли. Редкие ремесленники спешили на торг.
Сергуня с Игнашей обогнали какого-то знатного иноземного купца. Следом за ним слуги несли тюки с товарами. Купец шёл важно, выставив из шитого серебром воротника бритый подбородок.
- Гляди, - кивнул Сергуня, - на боярина Версеня смахивает.
Игнаша подтвердил:
- И долговязый, и поджарый, истый борзой.
- Повезло Степанке, что в пушкари угодил. Коли б остался на Пушкарном дворе, Версень ныне злобу свою на нём вымещал, - заметил Сергуня.
Время раннее, и Сергуня с Игнашей ещё успели побродить по Москве. На каменном мосту через Неглинную остановились. Сергуня протянул руку, взял у Игнаши котомку:
- Давай понесу…
В Кремле уже было людно. У Успенского собора колымага посольского поезда, гружёные возы, кони охранной дружины.
Сергуня с Игнашей поспели как раз вовремя. Из собора вышел боярин Твердя с дьяками Морозовым да Мамыревым, толмачом и дружинниками. За ними вывалила многочисленная челядь, сопровождающая посольство, принялась с шумом умащиваться на возы.
Сойдя с паперти, боярин Твердя задержался, обнял заплаканную жену, потом повернулся к собору, широко перекрестился и полез в просторную колымагу.
Дьяки Морозов да Мамырев с толмачом умостились в крытый возок. Сотник подал команду, и дружинники сели по коням, тронулись.
Затарахтели колеса по булыжнику. Потянулся из Кремля через Спасские ворота посольский поезд. Сергуня закинул котомку на последний воз, забрался на ходу. Игнаша долго шёл следом, наконец, отстал. Сергуня помахал товарищу, прокричал только им двоим понятное:
- Жди меня, Игнаша! Выльем необычную!
* * *Старец Серапион готовился к смерти. В келье гроб поставил, собственноручно из колоды вытесал, внутри, на дно, соломки подмостил.
Прежде чем в гроб улечься, великий пост принял и игумену Иосифу исповедался в грехе превеликом. Поведал старец, как в скиту людей пожёг.
Игумен старца не прогнал и грех страшный отпустил.
Лёг Серапион в гроб, руки на груди сложил, ждёт смерти. Монах-черноризец принесёт из трапезной кусочек хлеба и воды кружку, поставит на крышку гроба, поглядит на старца, жив ли, и удалится.
А Серапионова смерть задержалась. Неделю и другую лежит, шепчет слова молитвы, просит у Всевышнего прощения. Но Бог суров. Неумолимо смотрят из тёмного угла на Серапиона глаза Господни, строг его лик. И слышит старец голос: «Именем моим творил злодейство ты, человече…» Забудется на миг Серапион, и тогда проносится перед ним, как наяву, вся его долгая жизнь. Вспоминается, как в детстве корчевали с отцом лес и пахали землю, молотили цепами рожь, а в избе запахи материнских духмяных хлебов». Всё мирское, суетное.
И снова огонь заслоняет видение и глаза Бога, большие, без милости к нему, Серапиону».
Однажды произошёл у старца мысленный разговор с Богом.
- Чем ты, Серапион, лучше тати? - спросил Бог. - Тать кистенём бьёт, а ты полымем.
- Но я молился тебе.
- Молитва - слова. Но не по слову человек человеком зовётся, а по делу.
- Чем же мне, Господи, грех свой искупить?
- Ничем, человече, грех не искупается. Дожидается Серапион смерти, вздыхает. Припоминает, как пришёл в скит монах и именем игумена Иосифа велел за Вассианову ересь очиститься огнём. Когда молельня занялась, страшно стало Серапиону, и ушёл он тайным ходом…
- Именем Иосифа, - шепчет старец, - именем Иосифа, - и садится в гробу.
Серапион ждёт, когда в келью войдёт черноризец, и сиплым голосом просит:
- Игумена хочу видеть…
Игумен Иосиф со связкой ключей у пояса медленно обходил монастырское подворье. Шаг у игумена шаркающий. Из-под чёрного клобука высматривают немигающие бесцветные глаза.
Богата Волоцкая обитель. Клети и амбары полны жита и мёда, круп разных да всякого другого добра. Кельи у монастырской братии каменные и церковь из белого камня, купола позлащённые…
Черноризец оторвал игумена от дела.
Выслушав монаха, Иосиф пошёл за ним. У входа в келью кинул коротко:
- Погоди!
Серапион встретил игумена всё так же сидя, положив руки на края гроба.
- Зачем звал? - спросил, подходя, Иосиф. - Или конец чуешь?
- Не-ет, - затряс головой старец. - Не-ет! Заждался я, забыла меня смертушка. Либо сыра земля принимать не желает. Много зла на мне, ох как много.
- Не думай о том, Серапион, забудь. Исповедался, и грех твой те отпущен.
Старец подался вперёд, вытянул шею по-гусиному, зашептал свистяще:
- Кто, кто отпустил мне мой грех, ты? Но не твоим ли именем я скит сжёг? Вспомни, вспомни, Иосиф!
Отпрянул от гроба игумен, дрожащей рукой наложил на старца крест. Серапион мелко рассмеялся:
- Твой ли крест моё спасение? Тебе ли отпускать мне грехи? Он, он всё видит! - Старец вскинул руку, простёр перст в угол. - Его, его молю. До самого митрополита дойду, доползу, а вымолю прощение. - И свесил из гроба босые ноги.
- Силён, силён, искуситель, - пятился Иосиф, пока не очутился за дверью кельи.
Увидев ещё не ушедшего черноризца, поманил. Мелкими быстрыми шажками пошёл к себе в келью. Монах едва поспевал за ним. Дверцу кельи прикрыл плотно, плюхнулся на скамью, долго думал о чём-то. Наконец поднял глаза на замершего у порога черноризца, сказал смиренным голосом:
- Сыне, разум помутился у старца Серапиона. Бесовские силы вселились в него и возвеселились в душе его, и оттого несут уста старца ересь и богохульство. Богу угодное ты сотворишь, когда пойдёшь за Серапионом вослед и, удалившись от обители, поможешь ему смерть принять. Освободи его от мук. Проделай то тайно и ворочайся. Не будет тебе в том греха, ибо убьёшь ты в Серапионовой плоти искусителя. Поспешай, сыне.
Черноризец склонился.
Шёл старец Серапион лесом, и оттого, что предстоит раскрыться перед людьми, рассказать, какое на нём злодейство, на душе становилось легче.
А тропинка вилась меж деревьев, и птицы пели весело. На пути попался родник. Чистая вода растекалась по траве. Нагнулся старец, припал губами. Неслышно вышел черноризец из леса, ударил по голове камнем, и замертво свалился Серапион.
* * *От села к селу, от городка к городку медленно двигался посольский поезд. Вековой лес редел, уступал место мелколесью, всё чаще встречались изрезанные оврагами перелески, пока, наконец, не сменились степью.
Сергуня, дотоль не видавший степи, да ещё весной, несказанно поразился её красоте. Сколько ни взирали очи, она простиралась гладко, как скатерть-самобранка: ни деревца, ни кустика.
Одетая в зелёный травяной наряд, она казалась Сергуне сказочной. Кругом, сколько ни всматривался он, степь цвела алыми маками, синими васильками, жёлтыми и розовыми тюльпанами. Белая ромашка клонилась к ступицам, а колеса подминали шёлковый ковыль.
Над степью звенел жаворонок, пением своим заглушал монотонный колёсный скрип.
