Над степью звенел жаворонок, пением своим заглушал монотонный колёсный скрип.
Взирал Сергуня на степь, вертел головой, и радостное чувство наполняло его. Иногда он валился спиной на поклажу телеги, устремлял глаза ввысь. В ясный день небо было далёким и нежным, голубым и ясным.
Редко попадались курганы. Зелёными шапками высились они по степи, таинственные великаны, пристанища диких орлов. Со слов знал Сергуня, что это могильные холмы. Лежат под ними князья некогда живших здесь народов.
Называют эту степь красивым именем - половецкая. А кое-кто величает Диким полем.
Здесь, в степи, не раз бились насмерть русские полки с ордынцами. И кто знает, может, навечно скрыты под этими курганами кости русских богатырей, а алые мака, усеявшие по весне степь, не крупные ли это капли крови?
Когда Сергуня думал об этом, ему чудилось, что вот-вот из-за дальней кромки земли покажутся конные колки. Тогда Сергуня напрягался до рези в глазах, смотрел туда, где переваливалось марево, но степь была безлюдной и спокойной.
* * *Атаман всех казаков Евстафий Дашкович совет держал со станичными атаманами. Казачьи дозоры заметили, а воевода русской сторожи упредил, что степью в Крым едет посольский поезд.
Атаманы сразу же собрались у Дашковича в станице. Эти воины, разные по характеру и годам, но одинаковые по отваге, смекалистые и умные, избранные руководить казаками, они мало повелевали в обычные дни, но горе ждало того казака, который посмел ослушаться своего атамана в походе или бою…
Съехались атаманы, расселись кружком у куреня, на траве, совет держат. Сказал Евстафий Дашкович:
- Посольский поезд нашими приднестровскими станицами движется.
Молодой и горячий атаман Фомка спросил:
- Что передаёт сторожевой воевода? Дашкович ответил:
- Государев поезд к Менгли-Гирею.
- Московский великий князь и крымский хан съякшаются, и задавят нас проклятые бояре и ханские мурзы, - заметил седой и угрюмый атаман Серко, - волю отнимут.
Фомка возразил:
- Не бывать дружбе меж мусульманином и православным.
Другой атаман, именем Гайко, хитро подморгнув, вставил:
- Княжеский поезд не пустой. Добра множество везёт. Серко ухватился:
- А что, Гайко истину глаголет. Поделимся с великим князем? У него добра не убудет, и мы станицы не обидим.
Зашумели атаманы. Одним слова Серко по душе, у других сомнение. Снова Фомка голос подал:
- Нет, Серко, великий князь Московский посольского поезда нам вовек не простит. Прознает, как с послом его обошлись, и пошлёт на наши станицы свои полки. Негоже нам воевать своих братьев. Нет, против Москвы я, други, не ходок.
- Не лайтесь, атаманы, не тот час, - вмешался Дашкович и со злостью крутнул ус - Согласен, не пустой боярин к хану едет, но и то верно, великий князь за разбой сочтёт, ежли мы с его послом что вытворим. Нам же ныне с великим князем Московским ругаться не след. Да и сами разумейте, не обычный, не боярский поезд, а посольский. По-соль-ский! - по слогам повторил Евстафий. - Ко всему, сторожевой воевода просил по возможности оберечь поезд, чтоб какая-нибудь малая орда не пошалила над ним. А случится нужда, и до перешейка проводить. Ну, какой, атаманы, ответ воеводе дадим?
- Да какой, - снова сказал Фомка, - выделим охрану, пускай в степи обезопасят.
- Согласимся? - поддержали Фомку остальные.
* * *Казаки держались поодаль от посольского поезда. Они исчезали, маячили вновь, въезжали на курганы, осматривали степь. Ночёвки утраивали тоже в стороне.
Издалека Сергуня любовался казачьей лихостью, как они, припав к гривам своих низкорослых лошадок, гикнув, несутся вскачь или на полном ходу, выхватив из притороченного к седлу колчана стрелу, метко бьют перелётную птицу…
На восьмой день пути, когда Сергуня спал на возу, свернувшись калачиком, кто-то осторожно тронул его. Сергуня пробудился. Звёздная пыль висит над степью. Между возами горят костры, роем взлетают к небу искры. Поблизости щиплют траву стреноженные кони, хрумкают. Вдалеке тоже огни. То казачий стан. Сергуня протёр глаза, опустил ноги с телеги. Рядом кто-то шептал:
- Молчи! Никак Сергуня? Я тебя сразу приметил, да виду не подавал. А ныне объявиться решил.
- Ты кто? - тоже шёпотом спросил Сергуня.
- Аль не признал? Аниська я, Настюшин отец.
- Дядька Анисим! - вскрикнул от радости Сергуня. - А мы вас с Игнашей по всей Москве искали. И Настюша с вами?
- Тс, - снова приложил палец к губам Анисим. - Услышат, боярину донесут. Я хоть ныне и не опасаюсь того, да всё поспокойней, как он знать не будет. А то, глядишь, схватят меня его челядинцы да в обоз упрячут… - И вздохнул. - А Настюшки нет, Сергуня. Утопил её тиун Ерёмка в омуте.
Охнул Сергуня. До слёз жалко Настюшу. Помолчал печально Анисим. Потом положил руку на плечо Сергуне.
- Вишь, где с тобой довелось повстречаться? Ты как в посольский поезд угодил? А про брата моего Богдана и Игнату чего поведаешь?
Сергуня рассказал Анисиму, почему боярин Твердя взял его с собой, как велел присматриваться к огневому наряду крымцев. И про Богдана и про Игнату всё доложил Сергуня. Анисим руки с его плеча не снимал, слушал. Потом вдруг предложил:
- Мы с рассветом покинем вас. До перешейка рукой подать. Давай, Сергуня, с нами. Жизнь у нас вольная, по душе придётся.
Задумался Сергуня. Хорошие слова говорит Анисим. Разве не благо быть в казаках, да ещё когда рядом Анисим. Но вспомнил, как провожал его Игнаша, как обещал ему Сергуня воротиться и вместе пушку вылить…
- Нет, не могу. Слово я давал Игнаше. Призадумался Анисим, потом сказал сожалеюще:
- Жаль! Ну коли слово дал, держи.
* * *Боярина Твердю будили в два голоса. Дьяки Василий Морозов и Андрей Мамырев распахнули дверки колымаги, орут:
- Боярин Родион Зиновеич, пробудись!
А Твердю долгий путь укачал, и на свежем воздухе спится крепко. Дьяк Морозов сердится:
- Однако горазд спать боярин.
Наконец не выдержал, взобрался в колымагу, к самому уху бородой припал да как гаркнет:
- Татарове!
Тут Твердя дёрнулся, глаза вытаращил.
- Ты чего, Васька, глотку дерёшь, ажник в ухе гудит, - и сердито оттолкнул дьяка.
- Боярин Родион Зиновеич, татарове на нашей дороге. Высунул Твердя голову из колымаги - и верно, в двух перелётах стрелы впереди изготовившейся охранной дружины конные крымцы небольшой ордой перегородили путь. Оторопел боярин, а дьяк говорит:
- Казаки ещё затемно ушли.
Тут только Твердя о них вспомнил. Давай браниться на казаков:
- Ах, плуты! То-то мне у их атамана морда разбойная казалась.
- Понапрасну лаешься, боярин Родион Зиновеич. С казаками уговор держали до перешейка нас довести. А к нему рукой подать. И татарове, сдаётся, с миром к нам. Вон с ними толмач беседует, - сказал Мамырев.
- Разве что так, - успокоился Твердя, не сводя глаз с крымца.
Вскорости толмач воротился. У самой колымаги с коня слез.
- Ханский караул это. Одначе крымцам про наше посольство известно.
- Бона как! - удивился Морозов. - А я мыслил, сам никого в степи не повидал, так и меня никто не приметил. Ан по-иному получается.
- Их лазутчики нас давно высмотрели. А что мы их не видели, не удивительно. Они мастаки ужами ползать, - сказал толмач.
Боярин не слушал, спросил ворчливо:
- Стоять доколь будем? Вели трогать!
* * *Крымская земля каменистая, горячая, а вода на перешейке гнилая, мутная, даже кони не пьют.
Крым пахнул на Сергуню жарким ветром, настораживал чужой непонятной речью.
От перешейка и до самого Бахчисарая посольский поезд сопровождал ханский мурза Исмаил, бритоголовый нахальный татарин. Сергуня приметил, как жадно посматривает мурза на гружёный обоз. Иногда пропустит вперёд себя весь поезд, потом, нахлёстывая своего тонконогого скакуна, промчится в голову, пристроится к боярской колымаге.
Но Твердя того не замечал, уткнётся носом в стоячий воротник, сопит. Толмач дьяка Морозова локтем толкнёт в бок, скажет:
- Дары ждёт мурза. Морозов посмеивается:
- У Родиона Зиновеича дождётся. Скуп боярин не в меру.
- А оделить мурзу надо бы. К пользе.
- Пускай о том Родион Зиновеич помыслит. Чего ему подсказывать, ещё обидится…
Посёлки у крымцев иные, чем на Руси деревня, и зовутся аулами. Подивился Сергуня татарским избам: длинные, на столбцах, и дворы лозовыми плетнями огорожены. Мужики-татары всё больше на конях, приоружно; а бабы, не поймёшь, где девка, а где старуха: в шароварах, платки цветастые с бахромой, и лица до самых глаз рукавом кофты прикрывают, чужого завидевши.
