— Кто ж тут такой передо мной торчит, как пень?
«До чего неприятный тип!» — подумал про себя Дэндзо, невольно оробев и слегка отшатнувшись.
— Ты кто такой?! — снова прорычал монах, повысив голос.
Святой отец явно над ним издевался. Он все еще стоял с закрытыми глазами, держа руки за пазухой.
— Если хотите пройти, попробуйте меня оттолкнуть. А я пойду по этой дороге прямиком к себе домой.
Дэндзо откашлялся и повел плечами. Монах был дородный, но уже старик — весь в морщинах, и было ему, наверное, за шестьдесят. Столкнуть его с дороги представлялось делом нехитрым, но стоял он непоколебимо, как каменная стена, так что пытавшиеся сдвинуть его с места отлетали, как мячи.
Между тем охранники Уэсуги с гомоном толклись вокруг, взметая клубы пыли. Упустив Исукэ и Ясубэя, они теперь обратили весь свой гнев на монаха и троих его спутников. Да и сам Дэндзо Сибуэ, теряя всякое здравомыслие, уже положил руку на рукоять меча. Видя такое дело, монах и его спутники тоже приготовились к схватке, совершив стремительный бросок и переместившись под прикрытие дощатого забора. Монах, высвобождая ноги для маневра, задрал полы рясы и заправил их за пояс, продемонстрировав набедренную повязку, так что пунцовый шелковый креп маслянисто блеснул во мраке.
Противники стояли двумя черными рядами на ночной дороге, безмолвно меряя друг друга враждебными взглядами. Тем временем мгла слегка поредела, вдалеке послышалось петушиное пенье. Оценив боевую стойку противника, Дэндзо Сибуэ решил, что с такими совладать будет нелегко, а они явно решили принять на себя удар и ввязаться в схватку вместо удравшей парочки. К тому же тревожила и мысль о том, что, пока им удастся пробиться, уже рассветет…
— Ладно, пошли! — бросил он, собираясь уйти последним для проформы, а остальных поскорее спровадить от греха подальше.
Снова прокричал петух.
— Ага, грозный враг в беспорядке отступает! — воскликнул монах, победно хлопнув себя по набедренной повязке.
Дэндзо приостановился и обернулся, но, проглотив оскорбление, зашагал дальше по темной дороге. Однако на этом стычка, которая, казалось, уже была близка к мирному разрешению, отнюдь не закончилась. Одного слова монаха было достаточно, чтобы все изменить — и в воздухе впервые запахло кровью.
— А кто они такие? — спросил один из спутников монаха, на что тот, пожав плечами, ответил:
— Да так… Можно сказать, гордость дома Уэсуги!
Дэндзо Сибуэ резко обернулся, будто его хлестнули бичом. Его страшно возмутило то, что монах посмел всуе порочить имя дома Уэсуги. Заметив, что их предводитель повернул обратно, остальные тоже приостановились. На мгновение все замерли, будто пораженные мечом, а очнувшись, рванулись черной лавиной в атаку. С обеих сторон одновременно холодно блеснули лезвия мечей.
Монах что-то крикнул, но голос его потонул в топоте и лязге клинков. Пыль стояла столбом, и под медленно проясняющимся, словно водная гладь, небом ветви поникшей в ожидании зимы ивы накрыли распростертое на земле тело.
Жители окрестных домов, должно быть, разбуженные шумом схватки, уже со скрипом отодвигали тяжелые ставни и дверные щиты.
— Бежим! Бежим! — крикнул монах, и сам, подавая пример, первым ринулся к берегу реки.
Дэндзо сделал торопливый выпад, но увидел, что противник парировал удар, отведя его клинок в сторону, — и смешался. Его прикрыли свои, а противник использовал момент для запланированного отхода.
Было уже достаточно светло, чтобы рассмотреть лица вблизи, а поодаль тем временем уже показались зеваки, сбегавшиеся поглазеть на схватку. Дэндзо Сибуэ явно просчитался — дело зашло слишком далеко. Хотя оскорбление и не было смыто, мешкать было нельзя и оставаться здесь далее было недопустимо. Бешеный пыл, с которым дружинники Уэсуги поначалу бросились в схватку, тоже постепенно выдохся и ослабел. Помахав еще для острастки мечами вслед отступающим врагам, они не стали дальше их преследовать и остановились.
Чуть поодаль стонал один из охранников, получивший удар мечом. Остальные помогли ему подняться, и вся компания поспешила ретироваться, думая только о том, чтобы не попасться людям на глаза.
Вода в реке Окава посветлела в лучах утреннего солнца, но ставни в домах на противоположном берегу были еще задвинуты. Исукэ и Ясубэй, благополучно уйдя от погони, остановились передохнуть.
— А кто он такой, этот монах? — с понятным любопытством осведомился Исукэ.
— Ты разве его не знаешь? — удивился Ясубэй. — Это ж родич нашего командора, Мунин Оиси из клана Цугару. Он в основном для забавы стал послушником-нюдо, а в общем не такой уж он и монах… Боец хоть куда! Повезло нам, брат, что мы с ним повстречались. А то я уж было решил, что все, тут-то они нас и накроют…
Усмехнувшись, Ясубэй продолжал:
— Он вроде нашего командора — с годами не слабеет, а только матереет, мастерство оттачивает. Нынче, небось, под утро из Фукагавы[154] возвращался. А ведь мог бы за нас и не вступиться… Вот оно, истинное благородство!
Друзья обернулись и посмотрели на открывшуюся перед ними долину, по которой несла свои прозрачные воды Окава. Утренний ветерок ласково гладил волосы. Завидев колодец у берега, они отправились смыть пот и немного остудиться холодной водой.
Здоровенная бритая башка Мунина Оиси тем временем маячила на лодочной пристани у реки неподалеку от Мицуматы. Входная дверь дома на пристани была заперта, но Мунин знал, что ему делать, и потому, уверенно направившись к черному ходу, прошел прямиком в сад, усыпанный палой листвой, где виднелся огонек в каменном гнезде фонаря.
— Гэмпати! Гэмпати! — громко выкрикнул он.
Судя по всему, так назывался лодочный амбар, поскольку это имя красовалось на всех веслах, прислоненных к амбару снаружи. При трубных звуках голоса бравого монаха одна из створок ставней в доме приоткрылась, и в окне показалась смазливая женская физиономия без малейших признаков белил и румян, которая, вероятно, принадлежала хозяйке дома.
— Ой, это вы? — удивилась она. — Уже вернулись? Как погуляли?
— Вернулся, как видишь. Устрой-ка меня поспать.
— Вы один? А остальные где?
— Может, потом подойдут, не знаю… — послышался ответ, из которого было ясно, что Мунину хочется только одного — поскорее добраться до постели.
Женщина задержала на монахе взгляд своих красиво очерченных глаз с узким разрезом и ушла в комнату, где поспешно повязала пояс на кимоно, прибрала сбившиеся во сне волосы и, торопливо выбежав в прихожую, отперла дверь.
— Я ведь вам говорила: лучше останьтесь тут. Вон и детишек я не отослала…
— Спать! Спать! — отмахивался от разговоров Мунин, поднимаясь на второй этаж, где было еще темно, хотя лучи утреннего солнца уже пробивались через окошко.
Едва добравшись до комнаты, Мунин рухнул на циновку, раскинув руки и ноги. Когда хозяйка, посмеиваясь, поднялась за ним следом, достала из шкафа постельные принадлежности и принялась стелить, Мунин уже храпел, забывшись в сладком сне. Лишь только она успела его растормошить и перетащить на футон, как, спустившись за водой, увидела входящих во двор спутников бравого монаха.
— Сам-то пришел уже? — спросил один.
— Пришел, спит уже.
Все трое переглянулись с кривой усмешкой, будто говоря: «Ну-ну!» Сами они подниматься наверх не собирались, а на все уговоры хозяйки отвечали, что их ждут дела.
— Когда проснется, передайте ему, что мы все трое благополучно вернулись, — сказали они и с тем удалились.
Проводив их, хозяйка снова задвинула ставни, собираясь еще вздремнуть. Лучи солнца меж тем уже окрасили речную гладь, и шум пробуждающихся городских кварталов разносился в в прозрачной синеве осеннего неба. Но в доме на пристани еще царила ночь, и вставать здесь никто пока не собирался.
С дорожки, пролегавшей поблизости, послышались голоса торговцев, спешащих к рыбачьим лодкам закупать на день рыбу и моллюсков. Вниз по течению реки проплыл плот. Квартал Фукагава встречал погожее осеннее утро, и на улицах становилось все оживленнее. Посреди утренней суеты стоял молодой ладный самурай, озираясь с таким видом, будто что-то высматривал в окрестностях. Был это не кто иной, как тот самый юноша, что неотлучно следовал за Кураноскэ Оиси от Ако до Ямасины, защищая командора от грозящих ему опасностей. Теперь он с той же целью прибыл из Киото в Эдо.
— Эй! — крикнул молодой человек, обращаясь к рулевому в проплывавшей мимо лодке. — Не подскажешь ли? Тут поблизости должен быть лодочный амбар Гэмпати…
— Гэмпати-то? — обернулся к нему лодочник. — Так ведь Гэмпати — он тут и есть.
— Ну что, проснулись? — спросила хозяйка.
Мунин Оиси сладко потянулся и даже отбросил подголовник, но в сонной истоме так и не открыл глаз.
