— Как только вручу вам власть, буду самым счастливым человеком, — со странным, икающим смешком ответил Червен-Водали.
— Исчезновение генерала Ханжина наводит меня на опасные размышления. Я не имею права оставаться ввиду подозрительного поведения генерала. Я несу военную ответственность перед Политическим центром, поэтому удаляюсь, — встал из-за стола поручик Зоркин.
«Раскланивается и удаляется, — записал Джемс. — Все начинают разговарить между собой. Сводится разговор в шутливой форме к тому, что власть Колчака, которая называет себя Всероссийской, распространяется лишь на иркутскую гостиницу «Модерн».
— Наша армия развалилась, наше золото стерегут иностранцы, наша судьба зависит от чехов!
— В Сибири воцарилось безумие…
— Когда вернется свобода, восторжествует разум. Вкусив плоды демократии, красные придут в замешательство и перестанут наступать.
— Почему бы это они заколебались? Отчего бы им прийти в замешательство?
— Мы любим Россию и умрем за нее.
— Не станем говорить о вашей любви к России. Смешно!
— Ну, это уже слишком, господин эсер!
— Вы пороли мужиков, вешали интеллигентов, своими беззакониями распространяли большевизм…
— А по-вашему, целоваться надо было с большевиками?
— Власть, не связанная законами, убивает себя.
— Вы еще не имеете власти…
— Мы возьмем ее! И тогда созовем съезд всех русских партий.
— Съезд — кто кого съест!
На Джемса никто не обращал внимания, и он пристально наблюдал за спорящими. Все произносили красивые слова о русском многострадальном народе, о какой-то своей особой ответственности перед историей, ругались, угрожали, вздыхали, просили. Они еще на что-то надеялись, верили в призраки и ждали чьей-то сильной руки. «Пока они грызутся, — думал Джемс, — рядом, в поезде генерала Жанена, союзные комиссары договариваются, как поприличней предать адмирала Колчака. Они воображают, что эсеры из Политцентра — серьезная сила, по-моему же, сильны только иркутские большевики. Они требуют и Колчака, и золото, и всю полноту власти в обмен на наш проезд за Байкал».
В зал вбежал длиннолицый адъютант Жанена.
— Месье, генерал Жанен приказал сообщить, что в городе неспокойно. В городе большие беспорядки начались…
— В таком случае от имени правительства прошу союзников занять город, — поспешно произнес испуганный Червен-Водали.
— Власть, которая еще господствует в Иркутске, обязана навести порядок. Там не наши войска, там ваши! — сказал обрадованный Ахматов.
Юджин Джемс записывал: «Члены правительства, не скрывая своего смущения, ежеминутно спрашивают то одного, то другого, что нужно делать. Никто им не отвечает. С ними больше не считаются, в зале шум, все говорят, громче всех только что вошедший поручик Зоркин».
— Положение кошмарное, господа! Что вы за правительство? Столько дутого величия, а в критическую минуту не знаете, что делать! Правительственные войска покинули позиции и разбегаются. Власть переходит в руки Политцентра.
Никто уже не сдерживал своих чувств, исчезла величавая сановная осанка, деликатности как не бывало. Тонкая ироничность сменилась руганью. Джемс не успевал записывать реплики:
— О боже, что же будет?
— Мы остановим красных с помощью чехов.
— Позвольте, генерал…
— Не желаю позволять, не позволю!
— Передайте свою власть Политцентру!
— Вы — Политцентр? Вы — Центропуп! Большевики оторвут у вас власть вместе с вашими же руками.
— Да как вы смеете?!
— Неужели нечем остановить красных?
— Пушки Японии! Танки Америки! Войска этих стран остановят большевиков!
В ресторан торопливо вошел генерал Жанен.
— В городе творится бог знает что, господа. Я отдал приказ чешскому гарнизону немедленно взять охрану города в свои руки. Приказал поставить охрану в Государственном банке и у тюрьмы. Из банка эвакуируется имущество. Караул обезоружил похитителей, когда ящики с золотом уже стали накладывать на повозки. Около тюрьмы происходит бой, — объявил Жанен.
В протоколе Джемса появилась запись о генерале Жанене: «Вид весьма суровый и рассерженный, при этом утомленный. Кланяется и удаляется. Все встают, подходят друг к другу, делегаты враждебных партий мирно беседуют маленькими группами, получается впечатление вечера, который заканчивается.
Слышно, как на перроне вокзала расставляется караул революционных войск…»
— Где мы сейчас? — спросил Генрих Эйхе, приподнимаясь на локтях.
Исхудалый, с запекшимися губами, он в эту минуту казался беспомощным ребенком. Командарм, как и многие бойцы Пятой армии, заболел сыпняком и несколько дней пролежал в тифозном бреду. Все эти дни Никифор Иванович часами не отходил от больного.
— Мы только что освободили Мариинск, — сообщил он, поправляя подушку в изголовье командарма.
— А где теперь белые?
— Откатились к самому Красноярску.
— А какие новости в армии?
— Новостями хоть пруд пруди. Двадцать седьмую дивизию перебрасывают на польский фронт. С ней уезжают Степан Вострецов и Витовт Путна. Жалко, боевые командиры. С ними не страшно было идти и в огонь и в воду. Но мне удалось отстоять Василия Грызлова. Его бригада теперь — авангард Тридцатой дивизии. Утром разговаривал с ним по телеграфу, он на станции Боготол перехватил секретный приказ Колчака об отводе армии за Енисей. Приказали Грызлову не выпускать за Енисей армию Каппеля, а уничтожить ее в Красноярске. Крупный командир выйдет из Грызлова: его действия по разгрому Пепеляева просто великолепны. Он разделался с его армией по частям. В районе станции Тайга белые сдавались в плен целыми полками.
— Передайте Грызлову мою благодарность, — сказал командарм. — Он в Боготоле, да?
Но в этот час Грызлов находился уже в только что освобожденном Ачинске. По телеграфному аппарату разыскивал он Альберта Лапина, чтобы сообщить о новой победе бригады.
В комнате телеграфиста было тепло, Грызлова морил сон, он с трудом следил за ползущей лентой телеграфного аппарата.
— Командующий колчаковскими войсками Енисейской губернии просит соединить его с вами, — неожиданно сказал комбригу телеграфист.
— Соединяй немедленно!
Телеграфист, постукивая ключом, стал вызывать Красноярск. В комнатушке потрескивали электрические разряды, шуршала бумажная лента.
— «Генерал Зиневич у аппарата, — прочитал телеграфист. — Предлагаю заключить перемирие, чтобы не проливать напрасно кровь».
«Завтра-послезавтра мы займем Красноярск. О каком мире может быть речь?» — отстучал он ответ Грызлова.
«К Красноярску подходит армия Каппеля. Я опасаюсь насилия и бесчинства со стороны каппелевцев, а также мести со стороны красных. Поэтому настаиваю на приостановке военных действий», — прочитал затем телеграфист ответ генерала.
«Разоружите армию Каппеля, и дело с концом», — продиктовал Грызлов.
«У меня нет сил для разоружения Каппеля…»
«Тогда сдайтесь сами, а с Каппелем справимся мы. Гарантируем полную безопасность всем офицерам вашего гарнизона».
«Я должен подумать».
«Думайте, только побыстрее. И сообщите ваш ответ…»
Генерал Зиневич откликнулся на рассвете, — видно, он всю ночь не отходил от телеграфного аппарата.
«Я принимаю условия капитуляции, но прошу оставить часть оружия для борьбы с грабителями…»
«Грабителей мы расстреливаем на месте, белые ли они, красные ли», отклонил просьбу Грызлов.
«Тогда Красноярск открыт для красных. Позвольте узнать вашу фамилию и чин?»
«Василий Грызлов — солдат революции, без чина; без звания. У красных нет чинов, пора бы знать, генерал!»
Грызлов отошел от аппарата.
— Вот это речь не мальчика, а мужа, — похвалил усталый телеграфист. Ваш разговор с колчаковским генералом войдет в историю войн. Это же неслыханный случай, когда хорошо вооруженный корпус сдается по телеграфу противнику, который находится от него за триста верст.
— Между нами еще пока армия Каппеля, а этот генерал сдаваться не станет.
Патруль привел задержанного — подозрительную личность.
— Сдаваться пришел? А может, ты белый шпион? — спросил Грызлов.
— Не угадал, товарищ! Я член Красноярского ревкома, мне бы Никифора Ивановича, председателя Сибуралбюро. Он за белогвардейца меня не примет.
— Никифора Ивановича здесь нет.
— Тогда выслушай ты меня, товарищ. Мы узнали про ваши переговоры с генералом Зиневичем. Колчаковский волк хочет дать Каппелю возможность уйти за Енисей. Революционный комитет Красноярска поможет вам овладеть городом. Как только Каппель подойдет к Красноярску, рабочие восстанут и белые окажутся между вашим и нашим огнем, — заключил посланец.
