— Его судно стоит под погрузкой в Касабланке, в Марокко. А потом снимется на Марсель.
— Марсель находится во Франции! — воскликнул Юзек. — А туда должен зайти и «Йоми Мару»…
О том же подумал и Федя. Но это для него было не столь уж важно. Главное, отец жив!
Кузовков стоял на корме и смотрел на кильватерный след. Каждый оборот винта приближает «Йоми Мару» теперь к еще более желанному берегу Европы.
Синий океан… Цвет надежды…
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
СЛАДКАЯ БОЛЬ
13 сентября 1920 г. Понедельник.
Атлантический океан.
Погода спокойная. Легкий ветер, большая зыбь. По мере приближения к Гольфстриму становится теплее. В течение дня прошли короткие ливни. А после ужина — гроза с сильным дождем. И это облегчило задачу воспитателям. Им удалось отправить детей спать, как и положено, в 9 часов.
Из судового журнала «Йоми Мару».
…Свой ежедневный обход судна Райли Аллен начинает с амбулатории и лазарета. Мог ли он думать, что однажды это будет означать и встречу с Марией.
Прежде чем войти в палату, он решил поговорить с врачом. К нему вышел не только Девисон, но и Коултер. Оба в один голос заявили — их единственной пациентке полегчало. Операция в Нью-Йорке прошла успешно. Но четыре дня — слишком короткое время, чтобы прийти в себя и встать на ноги. Море и судно не лучшее место для человека, только что перенесшего сложную операцию. Но пусть мистер Аллен не беспокоится. Они и медсестры не оставят мисс Марию без внимания и заботы.
— Она одна в палате?
— Там Флоренс Фармер и Александра, ее сестра. Проводить вас?
— Нет, я сам.
Он тихо постучался, но его услышали.
— Доброе утро, мисс Флоренс.
— Рада видеть вас, мистер Аллен.
— Как дела, Александра?
— Отлично.
— Мария недавно проснулась, — сказала Флоренс.
— Завтракала?
— Пока нет.
— Я принес апельсиновый сок.
— Это ей можно.
Из прихожей они вошли в палату.
— Райли… — Мария потянулась к нему. Но, встретившись глазами с Флоренс, сдержала себя.
— Ты надолго?
— Мне некуда спешить. Но сначала ты должна поесть.
— Нет. Сначала я займусь другим.
Она достала из-под подушки ручное зеркальце и стала смотреться в него.
— Шурочка, — попросила она сестру, — помоги мне причесаться.
Райли достаточно хорошо знал Марию, чтобы видеть, как нелегко ей даются эти притворные бодрость и живость.
— Я не хочу есть. Только пить. Где мои трубочки?
Пить через трубочку — одна из новинок, которую дети везли с собой в Петроград. Теперь они пили так даже чай и кофе.
Глядя на Марию, он уже не в первый раз подумал, как мало она отличается своей непосредственностью от остальных колонистов. Вот и сейчас, приложившись к соку, она жмурилась то ли от удовольствия, то ли от солнца, которое, врываясь в иллюминатор, прибавляло еще больше золота ее волосам.
— Поможешь мне навести порядок в амбулатории? — попросила Флоренс Александру. И увела ее с собой.
— Как прошла ночь, как тебе спалось?
— Ты же знаешь, «Йоми Мару» — это огромная люлька. Одно плохо, медсестра не поет мне колыбельную.
— Ты еще в силах шутить?
— А что остается? Жаловаться, ныть, плакать? Ты сам учил — быть сильной, быть терпеливой.
— Учить других легче.
— Но, как видишь, твои уроки пригодились.
— Я знаю, тебе одиноко. Ты одна на весь лазарет.
— Там, в госпитале, в Нью-Йорке, стояла тишина. Только голоса за стеной. А здесь крики, топот, смех… Я слышу, как дети бегут по трапу. Вверх и вниз… Хочется к ним. Но Девисон не пускает.
— Значит, еще рано. Не будем спешить. Девисон и Коултер знают свое дело.
— Это не палата, а камера. Освободи меня.
— Всему свое время, Мария.
— Ты говорил с врачами?
— Да.
— Что они говорят? Будь со мной откровенным.
— Ты идешь на поправку.
— Так оно и есть. Я и сама чувствую. Мне гораздо лучше.
— Вот и хорошо.
— Главное, мы вместе, дорогой. Даже страшно подумать, если бы ты меня оставил в Нью-Йорке.
Она замолчала, и Райли увидел, как на ее щеке вспыхнула и задрожала слезинка.
Он наклонился и поцеловал ее в губы.
— Ты меня любишь?
— Да. Очень.
— Даже такую, какая я сейчас?
— Еще больше.
— От меня пахнет не духами, а лекарствами.
— Ты самая лучшая на свете!..
— Тогда поцелуй меня еще раз. Я никогда не чувствовала себя такой слабой. И знаешь почему? Не потому что больна. Потому что ты рядом. Извини меня за слезы. Обещаю, плакать больше не буду.
— Можешь плакать. Плачь, не стесняйся. Кажется, я тоже заплачу.
— Обними меня, любимый. Но мне мало поцелуя. Я хочу тебя.
— Сюда могут войти.
— На двери есть защелка.
— Тебе нельзя. Это может тебе повредить.
— Можно, Райли. Уже неделя, как мы не любили друг друга.
— Мы сумасшедшие…
— А разве любовь — это не сумасшествие?
— Я тебе не причиняю боль, дорогая?
— Это сладкая боль. Ты меня делаешь самой счастливой на свете…
— А ты заставляешь меня терять голову.
— Я хотела бы умереть в твоих объятиях, мой любимый. Мне кажется, я лечу в пропасть…
14 сентября 1920 г. Вторник.
Атлантический океан.
Небо чистое, при большой зыби. Судно качает, и многие колонисты больны или воображают себя больными. Они лежат на палубах и в каютах с выражением на лице, соответствующим гораздо более серьезному заболеванию.
Из судового журнала «Йоми Мару».
Если бы проводился конкурс на лучшего учителя географии, то им непременно стал бы Илья Френкель.
Последние два года он ведет уроки под открытым небом. Редко прибегает к доске и указке и почти не нуждается в наглядных пособиях. Зачем глобус, если можно прикоснуться рукой и взглядом к живой планете. И воочию убедиться в ее округлости.
Его ученики преодолели на колесах и по воде расстояние, равное половине экватора. Древние Уральские горы, бесконечные равнины Западной Сибири, самое глубоководное в мире озеро Байкал, леса Манчжурии и Дальнего Востока, острова Русский и Хоккайдо, Тихий и Атлантический океаны, улицы и площади чужих городов, одно из чудес света — Панамский канал, звездное небо южных широт, киты, черепахи, летучие рыбы… Не перечислить всего, что отложилось в памяти детей, стало частью не только их знаний, но и мировоззрения. А впереди новые тысячи миль… Новые земли и встречи.
Многие везут в свои школы гербарии и коллекции минералов. А собрание растений Коли Иванова (десятки коробок и папок) может украсить любой ботанический музей. Пройдут два десятилетия, и имя профессора Николая Ивановича Иванова, выдающегося ученого-ботаника, станет известно всему миру.
Второй день на устах колонистов слово «Гольфстрим». Красивое слово… Могучая река в открытом океане… Река без берегов. Неукротимо бегущий неизвестно к какому пределу поток.
Пароход изрядно покачивает. Но дети, позавтракав, спешат на ют. Там встреча с Ильей Соломоновичем Френкелем. Они услышат его рассказ о Гольфстриме.
Френкель стоит, широко расставив ноги для равновесия. Пенсне его поблескивает, скрывая выражение глаз. Он не призывает к тишине, а ждет, пока она установится сама.
Начинает учитель издалека:
— Напомнит мне кто-нибудь реки, которые мы проезжали по пути из Петрограда во Владивосток?
Раздались голоса:
— Нева… Волга… Кама… Тура… Тобол… Обь… Иртыш… Енисей… Ангара… Амур… Сунгари…
— Так вот, соедините их вместе и прибавьте другие самые крупные реки: Конго, Нил, Дунай, Рейн, Ганг, Амазонку, Евфрат, Миссисипи, Янцзы, Хуанхэ, Нигер… И все равно их общая водная масса будет значительно меньше Гольфстрима. Его ширина почти сто километров, а глубина равна тремстам метрам.
Когда улеглись возгласы удивления, Френкель сказал:
— А теперь — спрашивайте…
Дети хорошо знают, привыкли, что уроки их любимого учителя редко напоминают лекцию. Чаще всего — это интересная беседа. Посыпались вопросы.
— Гольфстрим называют «печкой Европы». Почему?
— Такое сравнение вполне уместно. Помните, как мы страдали от жары, когда «Йоми Мару» шел по Карибскому морю и Мексиканскому заливу? Мало того, что солнце там безжалостно. Туда попадает еще и вода, нагретая на экваторе. А потом она устремляется на север через пролив между Кубой и Флоридой. Температура и скорость огромного потока настолько высоки, что он не успевает остыть. И доносит до европейского севера тепло экватора. Вот почему в Лондоне, Стокгольме, Брюсселе, Роттердаме и в нашем Питере такая мягкая зима.
— А Мурманск — незамерзающий порт… — Это дополнение сделал Борис Моржов.
Петя Александров тоже приберег свой вопрос:
— Можно ли благодаря течению скорей попасть в Европу?
