Сейчас и я пощусь, пытаясь найти в себе дивную и таинственную силу, имя коей – созидание!
Рубанов и староста оставили художника одного.
Через несколько дней он преподнес Максиму лик Богородицы, обликом своим напоминающий его мать.
Икона просто потрясла Максима, и он согласился с выбором Изота, заказав изографу расписывать церковь.
– С иконы лик перенеси на стену! – велел живописцу.
«Икону после заберу», – решил он, приказав кроме Божьей Матушки написать на стенах Николая Угодника, Рождество Иоанна Предтечи, Спасово Пречистое Рождество…
– Это непременно! А в остальном, что подскажет вдохновение художника, – распоряжался Рубанов, наслаждаясь гулким эхом внутри храма.
Артельщики доканчивали третий, последний, купол.
– Купола покроете позолотой, – велел старшине артели. – Отыщи для этого знатных мастеровых.
В конце сентября Мари родила мертвого ребенка – девочку. Роды были тяжелыми, и едва удалось сохранить жизнь матери. Доктора объявили, что детей она более иметь не сможет.
По времени это совпало с освящением церкви и переносом праха родителей Максима в церковный склеп.
Там похоронил он и свою дочь.
Через две недели Рубанов собрался в Петербург.
Жена поправлялась, и за ее здоровье он больше не волновался. Мари и сына Максим оставлял в Ромашовке.
За два дня до отъезда вечером вся строительная верхушка собралась у старосты, и Максим накачивал их насчет строительства дома.
– Черт знает что получается – приехать некуда! – опрокидывал в себя рюмку за рюмкой.
Когда прощались, Изот, чтоб утешить барина, рвался подарить ему самое дорогое и светлое – своего медного петуха.
– Да не нужен мне твой рыжий петух, – отказывался Максим, – когда дом построишь, я лучше конногвардейца отолью и перед окнами поставлю…
А вот ежели тысчонок десять соберешь на дорогу, то не обижусь. На следующий год двадцать вышлешь, потому как получается, что с поместья ты живешь, а я лишь с оклада…
В ноябре Рубанов приступил к службе, а вне ее – к холостяцким радостям жизни.
«Человеческая жизнь невозможна без потерь, – думал он. – искусство жить в том и заключается, чтобы помнить о пережитом, но не дать тоске раздавить себя… Следует жить!»
И опять, как и раньше до женитьбы, проводил время с друзьями, танцевал на балах, шумел в ресторанах и посещал театр. Ведь было-то ему всего двадцать шесть лет.
В театре однажды, хорошенько гульнув с Оболенским, наткнулись они на Сержа Нарышкина.
– Представляете, господа! – тихим голосом в антракте поведал друзьям Нарышкин. – В армии ходит слух, что офицерами образовано тайное общество, ставящее целью свержение монархии.
– Это же бунт! – не поверил Максим. – Офицеры не могут в этом участвовать.
– Еще как могут! Говорят, государь обо всем осведомлен, но не соглашается с Аракчеевым о принятии к заговорщикам строгих мер.
– Недаром его называют кнут на вате! – заключил Оболенский. – Ежели, все, конечно, не вымысел, а правда. По мне, что действительно портит жизнь, так это бесконечные парады.
Ну, на черта они сдались? Гвардейские офицеры из Семеновского, Преображенского и других полков в армию переводятся, чтоб подальше от столицы служить. Когда такое было? Шагистика надоела. Следует ограничить парады, а не монархию.
– Да! Благодаря Аракчееву на государя напала фрунтомания! – согласились друзья. – А не пойти ли нам за кулисы?
– Да, кстати, – вспомнил Нарышкин, – намедни мне в штабе рассказывали, будто генерал Паскевич обмолвился, что тоже, мол, насаждает строгую дисциплину, но не допускает трюкачества с носками и коленями солдат. «Но что можем поделать мы, дивизионные генералы, когда фельдмаршал Витгенштейн, например, припадает к земле, дабы проверить, насколько выровнены носки в строю гренадеров», – в сердцах воскликнул он.
Чуть не запамятовал, господа! – взмахнул рукой Нарышкин. – Прошу завтра пожаловать ко мне. Кроме вас будет присутствовать лишь Денис Васильевич. Танцовщиц не намечается, но зато и супруги не будет… Одни посидим.
– Выпиваем по какому-то поводу или просто потому, что хочется? – на всякий случай радостно поинтересовался Оболенский.
– По поводу. На пару месяцев меня командируют в Москву! – уточнил Нарышкин. – Так сказать, прощальное ревю.
«Прощальное ревю» происходило в строго мужской компании и изобиловало различными напитками. Через некоторое время хорошенько поднабравшийся князь решил проявить эрудицию.
– Господин генерал! – обратился он к Давыдову. – Слышали ли вы, что в армии образовано тайное общество?
Давыдов глянул на Оболенского, словно строгий учитель на ребенка.
– Я удивляюсь вам, князь, вы будто только проснулись, – с иронией хмыкнул он. – Да вокруг нас одни карбонарии! Лишь слепой этого не видит.
– Да где? – развеселил генерала Оболенский, покрутив головой по сторонам.
– Не стану напоминать, что мы все русские офицеры, господа! – чуть понизив голос, произнес Денис Васильевич. – Пальцев на руках у всех нас не хватит, дабы перечислить недовольных… А начать можно коли не с меня, так со старшего брата вашего командира полка Алексея Федоровича Орлова.
– Как? Генерал Михаил Орлов, который в 1814 году принимал и подписывал акт о капитуляции Парижа, заговорщик? – поразился Максим.
Ну, «заговорщик» – слишком сильно сказано, точнее, недовольный существующим положением вещей… И до такой степени недовольный, смею вас уверить, что может свободно перечеркнуть свою блестящую карьеру.
В двадцать шесть лет – генерал-майор! Мне такое и не снилось… Однако в те годы, каюсь, и я грезил конституцией и даже вместе с ним участвовал в разработке устава «Ордена русских рыцарей». Смею надеяться, что это было первое тайное общество в нашей стране.
А на следующий год Михаил Орлов пытался уговорить императора освободить крестьян… А ведь был еще только шестнадцатый год…
– Так неужели получается, что даже и вы бунтовщик? – изумился Оболенский, чем окончательно развеселил гусара.
– Хотите, я прочту вам выдержки из письма, которое недавно направил генералу Киселеву, – покопавшись в кармане, достал какой-то листок. – Слушайте, господа!
«Что мне до конституционных прений! Признаюсь в эгоизме, ежели бы я не владел саблей, и я может быть искал бы поприще свободы, как и другой… и при свободном правлении я буду рабом, ибо все буду солдатом. Мне жалок Орлов с его заблуждением, вредным ему и бесполезным обществу. Я ему говорил и говорю, что он болтовнею своею воздвигает только преграды к службе своей, которою он мог бы быть полезным отечеству!..
Опровергая мысли Орлова, я также не совсем и твоего мнения, чтобы ожидать от правительства законы, которые сами собой образуют народ. Вряд ли оно даст нам другие законы, как выгоды оседлости для военного поселения или рекрутский набор в Донском войске (простите, донские казаки, хранители русской армии).
Но рано или поздно мы поведем осаду крепости. Что всего лучше, это то, что правительство, не знаю почему, само заготовляет осаждающие материалы – военными поселениями и рекрутским набором на Дону.
Но Орлов об осаде и знать не желает; он идет к крепости по чистому месту, думая, что за ним вся Россия двигается…»
– Вот именно! Кто выдумал эти военные поселения? – в волнении воскликнул Нарышкин.
– Успокойтесь, граф. Скорее всего – сам император и из добрых, как всегда, побуждений… – сложил письмо и убрал его в карман Давыдов. – Когда был на приеме во дворце, то слышал, как Александр говорил одному из приближенных: «Как же ты не понимаешь? При теперешнем порядке всякий раз, как объявляется рекрутский набор, вся Россия плачет. Когда же окончательно устроятся военные поселения, не будет рекрутских наборов…»
– Действительно, мечты! – вздохнул Рубанов. – Теперь Россия стонет и от военных поселений, и от рекрутских наборов…
– А главный начальник поселений генерал Аракчеев, хотя и говорит, что они выдуманы не им, однако рьяно насаждает их, как всегда перегибая палку и делая из людей механизмы, – подхватил тему Нарышкин. – Едят по колокольцу в одно время всем скопом, словно в пруду рыбы ученые. Расписано все по минутам – когда полы мыть, когда бороду брить и в баню идти…
– …И бабу иметь!.. – добавил от себя Оболенский, несколько сбив напряжение.
– …А император доволен, – продолжил граф, – улицы метены, дома крашены, занавески, что у попадьи, накрахмалены, печки белены и на заслонках амуры отлиты…
– Ох уж этот сентиментальный Аракчеев, – нахмурился Денис Васильевич, – мальчишек заранее порет, дабы чего не сломали и не попортили. А заодно и взрослых… Потому и бунтовали в этом году поселяне…
– Император, конечно, хочет сделать как лучше, – поддержал разговор Рубанов. – Вот и свободный ввоз чужестранных товаров разрешил…
Мой староста пишет – грамотный мужик, между прочим, даже английскую газету выписывает, кто ему переводит, ума не приложу, наверное, Агафон, – улыбнулся Максим. – Так вот он довел до моего сведения, что поначалу, с введением континентальной блокады Англии, с русского рынка исчезли нитки английских фирм, зато их заменили русскими изделиями, да такого качества, что китайцы, признанные мастера тканей, стали покупать русское сукно.
