Мой староста пишет – грамотный мужик, между прочим, даже английскую газету выписывает, кто ему переводит, ума не приложу, наверное, Агафон, – улыбнулся Максим. – Так вот он довел до моего сведения, что поначалу, с введением континентальной блокады Англии, с русского рынка исчезли нитки английских фирм, зато их заменили русскими изделиями, да такого качества, что китайцы, признанные мастера тканей, стали покупать русское сукно.
Словом, русское купечество больше опасалось английских фабрикантов, нежели французских солдат; а при таком усовершенствовании русских фабрик в Англии дело едва не дошло до бунтов, так как английские изделия не имели рынков сбыта.
Староста недавно хотел завести суконную фабрику в моем имении, да с введением Тарифов 1819 года раздумал, прочитав в газете, что в Лондоне по этому случаю даже были устроены празднества…
– Празднества устроили, потому что он суконную фабрику не завел? – поинтересовался Оболенский, подумав, как было бы здорово оказаться в то время в Лондоне, да в компании красноносого английского лейтенанта.
– Нет! – хмыкнул Рубанов. – Потому что британские фабрики, которые до этого простаивали, пущены в ход и трудовой люд получил работу за счет России.
Выходит, теперь и купечество недовольно…
– Господа! Да ну вас к черту с вашей экономикой и политикой, – перебил Максима заскучавший князь, – по мне лишь бы парады пореже были, а в остальном – давайте лучше пить…
В начале весны, по волглому уже снегу, добрались до Петербурга Мари и сын.
Максим с некоторой долей изумления отметил, что счастлив их приезду, и его уже не тянет шляться с друзьями по театрам и ресторациям.
«Старею и становлюсь семейным человеком», – подумал он, с удовольствием занимаясь с сыном и все вечера проводя с женой.
Мари пережила потерю дочери и, зная, что у нее не будет больше детей, все свое время посвящала семье, полностью утратив интерес к балам и светским развлечениям.
Все вместе выезжали они в город, а когда потеплело и пробилась трава, – на природу. Особенно полюбился им Крестовский остров.
Подышать «бальзамическим воздухом» приезжали сюда пожилые статские советники и купцы, их жены и дочки. В «Новой ресторации» гуляла гвардейская молодежь, и Максим с удивлением ловил себя на мысли, что с удовольствием отправил бы на гауптвахту некоторых буйных офицеров.
«Явно старею и становлюсь брюзгой! Ведь совсем недавно сам такой был… – вздыхал он, отвечая на приветствия безусых прапорщиков и подпоручиков. – Детвора! Пороху еще не нюхали, а водку с шампанским вовсю хлыщут», – бурчал он.
Вдыхая свежий запах сосновой смолки и брусники, он выискивал место, где бы присесть. Лучшие кочки со свежей травкой заняли пожилые купцы с чадами и домочадцами.
«Словно кулики на болоте, – разглядывал Максим краснорожих торговцев, варивших уху на небольших костерках. – И Тарифы на них не влияют, – поражался обширным животам, отражавшимся в таких же пузатых самоварах. – И не лень их сюда тащить», – кивнул на прибрежный мох бредущему с узлами Шалфееву, по пути погрозив проплывающим на ялике и заглядевшимся на Мари подвыпившим молодым приказчикам.
Целые стаи их катались по Малой Невке, орали песни под балалайку и разглядывали барышень, коли в лодке не имелось своих.
«Красота, – осматриваясь вокруг, думал Рубанов. – И на кой ляд мне эти конституции и тайные общества?..»
Летом двадцать третьего года болота Белоруссии, где в то время квартировал Конногвардейский полк, содрогнулись от диких воплей – то Оболенский получил чин полковника.
Радости его не было предела.
Нарышкин, также ставший полковником, принял это известие много спокойнее и начал хлопотать об устройстве торжественного обеда.
Следом за пожалованием чинов пришел приказ о переводе полковников во 2-ю Южную армию фельдмаршала Витгенштейна, расквартированную в Киевской губернии.
Тут о торжественном обеде забеспокоился и Оболенский.
Подобного гулянья конногвардейцы еще не видели. Обед устроили для рядовых и офицеров в поле. Водка лилась рекой. Полковники по очереди обнимались и пили со всеми офицерами полка, и, напоследок, целуясь с генерал-майором Алексеем Орловым, князь Оболенский даже прослезился. Рубанова к чину полковника не представили.
Без приятелей Максиму стало грустно, и он целыми днями сочинял письма – то жене в Петербург, то товарищам во 2-ю Южную армию.
Друг Дениса Давыдова, начальник штаба 2-й Южной армии генерал Киселев, посовещавшись с фельдмаршалом Витгенштейном, доверил полковнику Оболенскому командование кирасирским полком, а полковник Нарышкин получил должность начальника штаба кирасирской бригады.
Тут же они встретились с генерал-майором Вайцманом, командующим кавалерийской бригадой. Вайцман был уверен, что через два-три года его бывшие подчиненные станут бригадными генералами, а вот он дивизионным – навряд ли, и потому принялся оказывать им содействие на правах ветерана 2-й армии, представив вновь прибывших некоторым командирам полков и бригад, среди которых были генерал-майор Сергей Волконский и полковник Павел Пестель.
С Волконским друзья сошлись сразу, а Пестель им не понравился, хотя Нарышкин после часто встречался с ним по службе и даже был зван в гости.
Первый из Пестелей – Вольфганг прибыл в Россию из Саксонии, чтобы основать в Москве почту. От него и пошла «почтовая династия» этого немецкого рода.
Отец Павла Пестеля в двадцать один год возглавил Московскую почтовую контору, а в двадцать два удостоился ордена Владимира и звания надворного советника. Семья Пестелей к тому времени почти целое столетие жила в России.
В 1792 году Иван Пестель женился на Елизавете Ивановне, дочери известной в то время писательницы Крок, и 24 июня 1793 года у них родился сын. Его назвали двойным именем Павел-Михаил и крестили в лютеранской церкви.
Служба у Ивана Пестеля шла удачно, и он даже имел особое тайное поручение от императора Павла читать письма и копии с «неблагонадежных» пересылать в Петербург.
Император был весьма доволен своей московской почтой и повелел Ивану Пестелю занять пост начальника столичной почты и председателя Главного почтового управления, удостоив его чином действительного статского советника, что равнялось званию генерал-майора.
Однако столичные интриги были не чета московским, а Иван Пестель где-то перешел дорогу любимцу императора, министру иностранных дел князю Ростопчину.
Тогда остроумный и любивший писать Ростопчин отправил по почте письмо, в котором говорилось о заговоре против императора.
Сначала вскрывший конверт Пестель задрожал от радости – есть повод отличиться, но затем затрясся от страха, когда прочел, что директор почты, то есть он, поддерживает заговорщиков.
И он уничтожил важную улику,
Ростопчину только этого и надо было. Павел обо всем, конечно, узнал, и блестящая карьера действительного статского советника в это царство закончилась…
Однако через четыре года граф Пален возглавил заговор, и император был убит, а на престол взошел Александр I.
Новый император назначил Ивана Борисовича Пестеля генерал-губернатором Сибири, и тот через некоторое время прославился как жесточайший тиран. Сибирь стонала под его игом, причем для того чтоб еще раз не подсидели, генерал-губернатор исхитрялся править краем из Петербурга, находясь в собственной своей квартире на Фонтанке.
Старинный его «дружище» Ростопчин по этому поводу шутил: «Кто самый зоркий на свете? – крутил пуговицу своему собеседнику, и когда тот пожимал плечами, отвечал: – Старый Пестель. Он из Петербурга видит, что делается в Сибири».
В 1819 году шутка дошла и до императора. Александр поручил Сперанскому проверить зрение сибирского генерал-губернатора, и оказалось, что видит он плохо. В крае процветало лихоимство, ставленники его превышали свою власть и обирали народ.
Пестелю была дана унизительная отставка, даже без упоминания о его сорокалетней службе, о чем напечатали в «Инвалиде».
Между офицерами по этому поводу шли злые и обидные толки, которые оскорбляли его сына.
«Нет! Власть следует менять!» – злился молодой Пестель и стоял за самые радикальные меры, издеваясь над умеренным крылом тайного общества, которое предпочитало «медленное действие, ведущее к постепенному исправлению нравов».
Он ставил ближайшей своей целью революционный переворот и доказывал, что весь смысл деятельности заговорщиков – направить удар на самодержавие, дабы свалить его как можно скорее.
Когда умеренные члены общества поставили ему на вид, какими кровавыми делами завершились во французской революции деяния Конвента, Пестель отвечал:
– Работа Конвента как раз и была самым мудрым этапом французской революции, – и, видимо, вспоминал обиженного своего папеньку, добавляя, что развитие революции в России должно привести непременно к цареубийству и, по крайней мере, к десятилетней диктатуре, чтоб удержать завоевания…
