— А коли голова с плеч?
— Одному снесут, у десятерых останется.
— Щедро! — горько усмехнулся Пастухов. — Сколько это выйдет от двухсот миллионов? Не на износ ли делаешь ставку?
Алеша, кажется, не слышал отца.
— Мы с товарищами полчаса назад сидели на этой скамье.
Он поднял голову и посмотрел в темное разветвление дряхлого, с залатанными дуплами, но еще могучего ствола, к которому подвешен был небольшой колокол.
— Наверно, все мы думали о том же, о чем ты. На наш лад. По-своему. Я им сказал, что если бы Толстой был жив, то не странники, не пришельцы теперь дожидались бы его, чтобы он к ним вышел из дома, а старик сам выбежал бы, и начал бы бить набат в этот колокол, и звал бы людей, скликал бы их на защиту сердца, о котором ты так хорошо мне сказал. Спасибо тебе…
Пастухов невольно поднял голову и смотрел вверх вместе с сыном, у которого дрогнул и вдруг отяжелел голос.
— Но сердца, сердца, — проговорил Алеша с жаром, — сердца у нас никому не вырвать. Оно слишком у нас велико!
Пока Алексей говорил, Пастухов не отрывал глаз от мутно-зеленого немого тела колокола, как бы ожидая, что оно вот-вот зазвучит, и от ветвей вяза, похожих на разогнутые руки громадного человека, который тяжеловесно потянулся после глубокого сна и так замер.
Но едва Алексей смолк, он опустил голову и отстранился, чтобы яснее разглядеть — кто же произнес столь удивительные слова, что разве лишь ему одному, Александру Пастухову, они могли прийти на ум? Лицо Алеши было ярко, как в детстве, и во взоре его было что-то легкое, свободное, точно он собрался куда-то взлететь.
Отец обхватил его плечи, притянул к себе.
— Милый мой. Милый и, вижу, гордый. Мой прежний Алеша! Алешка!..
Он шутливо оттолкнул его и, маскируя внезапную растроганность своим брезгливым полубормотаньем, чуть приоткрывая губы, сказал:
— Испитой, шкелет усатый… табачищем провонял до костей. Ты же ведь не курил никогда, а?
— Закуришь! — сказал Алексей значительно.
— За-ку-ришь! — со смехом протянул отец. — Что же не скажешь ничего о здоровье? В первую минуту ты показался мне бледным. Как ты в походах, — ты же ведь нежный!.. И потом, так любил задумываться, а?
— Солдат из меня, думаю, может выйти, — слегка заносчиво ответил Алексей. — Нас на одном переходе догнал отряд мотоциклистов. Немцев. У них автоматы, у нас винтовки. Тут не задумаешься. Главное — они на шоссе, а мы в низине, рассыпались по кочкам. (Он мимолетно ухмыльнулся.) Кочки нас, правду сказать, и выручили. Я только когда огонь кончился и дали драпу, подумал, что меня ведь могли убить.
— Кто дал драпу? — строго спросил отец.
— Как кто? Немцы, конечно! Пастухов засмеялся:
— Почаще бы такое «конечно»… А что не подумал, что могут убить, — уже хмурясь, проговорил он и, набирая глубоко воздух, кончил неожиданно — Эх, милый мой!
— Пора, — спохватился Алексей.
Они поднялись вместе.
— Поразительно все-таки, что мы встретились, — больше с грустью, чем с удивлением сказал Пастухов.
— Ты знаешь, — в тон ему отозвался Алексей, — поразительно, что приехал сюда я. А что тебя я здесь встретил, меня как-то перестало удивлять. Нет, правда! Мне кажется, тебя должно было что-то сюда привести. Может, в эти дни ты должен был себя упрочить прикосновением к самому драгоценному в своей жизни, которую — ты прав! — грозят отнять…
Он сказал что с участием, но отцу послышалось в его голосе превосходство.
— Упрочить?.. Ты довольно проницателен, — улыбнулся Александр Владимирович снисходительно. — Надо же, как выразился небезызвестный писатель, чтобы человеку хоть куда-нибудь можно было пойти… Ты даже мне льстишь… или это, вернее, лестно, что ты так думаешь обо мне… что именно здесь, около этого дома, заключено для меня самоё драгоценное. Ты, значит, еще не махнул на меня рукой?
— В этом смысле я никогда не махну на тебя рукой, — спокойно ответил Алексей.
— Мирси, — сказал Пастухов, коверкая произношение и с ужимкой, на которую сам тотчас же обиделся, устыдившись, что самолюбие так уязвлено откровенностью сына.
Алексей повел кверху одной бровью и помолчал, но, посмотрев на отца с его надуто-подобранной губой, еще спокойнее и сердечнее выразил, как ему представилось, непонятное свое чувство:
— Я знаю, тебя должен был привести сюда твой талант. Он тебе дороже всего… Я восхищался им с детства. У меня это осталось до сих пор. (Он приостановился немного.) Я гордился твоим талантом…
— И что же? Наступило разочарование?
— Я гордился талантом своего отца, — сказал Алексей, чуть заметно упирая на последнее слово, и отвел глаза.
— Я никогда не лишал тебя права быть моим сыном, — поспешно и грубо выговорил Пастухов.
Алексей протянул ему руку, но в этот момент почти совершенно одновременно оба они оглянулись назад.
Из-за дерева, очевидно, украдкой и боясь подшуметь, близились к ним, осторожно ступая, трое мужчин, тесно, плечом к плечу, воззрившись на Александра Владимировича. У крайнего, самого высокого, виднелось за спиной ружье. Шагах в пяти они остановились. Высокий неторопливо стянул с плеча погон престарой тульской одностволки, свесил ее через левую руку стволом в землю и — с двойным сухим трик-трак — взвел большой рогатый курок.
3
Этот высокий человек с охотничьим ружьем был похож на лесного объездчика — в сапогах с голенищами, отвернутыми на коленях, в стародавнем куцем картузе, с лицом, янтарным от веснушек, плоским и круглым, как подсолнух.
В середине стоял, полголовою ниже, цыганской внешности мужичок с выпученными блестяще-черными глазами, кудлатый, в бусинах крупного пота на верхней губе и по надбровьям. Он как-то особенно, по-утиному, тянул вперед свою устрашающую черномазую личину, неподпоясанный, без шапки, точно только что выбежавший откуда-то с огорода.
С другого края всем телом прислонился к черномазому узкогрудый, лет двадцати малый, с подвязанной клетчатым платком щекой. Он запыхался, дышал открытым ртом и с нетерпением сучил в руках смотанную кольцами веревку, будто собираясь ее размотать.
Все трое, уже остановившись, продолжали остро разглядывать Александра Владимировича.
Когда объездчик взвел курок, из-под локтя выглянуло, еще одно создание, которого сначала не видать было за сомкнутыми телами явно воинственных людей.
При появлении их Александр Владимирович смутился, как хорошо воспитанный человек, застигнутый на чем-то непозволительном и шокированный, а услышав, как щелкнул курок, почувствовал неприятное, отчасти болезненное волнение под ложечкой. Но, увидав высунувшееся из-за спины объездчика лицо и угловатое, худое плечико в красном рукаве, он обнаружил, что ощущение под ложечкой утихомирилось так же мгновенно, как возникло: на него глядели неприязненные, но светлые, медовые глаза той самой девочки, которая встретилась ему на лесной" полянке и убежала. Он овладел собой и даже попробовал всепонимающе усмехнуться. Объездчик наклонил голову к девочке и в бок кивнул на Пастухова.
— Вот этот? — спросил он басисто.
— Ага — подтвердила девочка и тоже, но с детски-смелым вызовом кивнула на Пастухова.
— Товарищ командир, — нисколько не повышая своего баса, обратился объездчик к Алексею, — можно на минутку?
Алексей подошел к людям. Они тихо заговорили. Он расстегнул шинель, засунул руку глубоко за борт, шаря в боковом кармане, обернулся, громко позвал:
— Папа!
Странно смешались в этот миг два чувства Александра Владимировича — жгучей силы счастливое чувство, что с момента встречи сын назвал его первый раз так, как звал всегда до бессмысленного разрыва, и чувство нетерпеливо вспыхнувшего любопытства — как же теперь будут вести себя эти люди в развязке атаки на его особу.
Улыбаясь глазами и выступая даже сановитее, чем в торжественных обстоятельствах жизни, он приблизился к сыну.
— Дай, пожалуйста, твой документ, — ровным тоном сказал Алексей, — они хотят проверить.
Пастухов вынул замшевый бумажник, достал паспорт и не просто дал, а вручил его сыну, подняв на приличную высоту и медленно приспустив. Он как будто и не глядел в это время на жадно интересовавших его людей, однако чутьем угадывал их малейшие движения.
Объездчик, получив и развернув документы Александра Владимировича и Алеши, сличал их с мешкотным и, видно, нелегким вниманием.
— Теперь верите, что это отец? — спросил Алексей.
Ему никто не ответил.
Пока все это длилось, строй разомкнулся — черномазый и за ним парень с подвязанной щекой с обеих сторон объездчика силились вчитаться в бумаги, впрочем покашиваясь сторожко на проверяемую личность. Девочка отступила шага на два и смотрела на Пастухова сердитым взором исподлобья, который он запомнил с повстречанья в лесу.
