— Добрый день, — еле заставляет себя выговорить Пастухов.
— Да, день славный. Здравствуйте, — неожиданно высоким голосом говорит Толстой, — вы не ко мне?
— Я к вам, Лев Николаевич, — отвечает Пастухов со страшной решимостью, точно махнув на все рукой.
— А я на Козлову Засеку, за почтой, — весело говорит Толстой и смотрит на него с высоты коляски почти задорно и вот-вот засмеется неслышно. Но седая заросль его усов снова ершисто шевелится вокруг рта, и он говорит: — Ну, подождите меня в Ясной.
Он опять разбирает вожжи на обе руки, странно молодо, как-то мальчишески щелкает один раз языком, и конь послушно берет с места. Пыль обдает Пастухова, в ее клубящемся золоте он различает удаляющуюся спину седока с накрененным плечом, и Толстой исчезает. Слышен все меньше глухой топот подков по грунту…
Пастухов со шляпой в одной руке, ладонью другой протер все лицо сверху вниз, видение пронеслось, правда, слишком явно — трудно было очнуться.
— Ах, ах! — с болью вздохнул он. — Если бы он был! Если бы он был теперь, а не когда я был так молод!
Но, несмотря на нечаянную боль, Пастухову сделалось легко.
От детского испуга, что можно заплутаться, не осталось следа. Он шел, уверенный в дороге, которая, по слову девочки, конечно, вела «прямо», хоть и вилась сварливой речкой то вкривь, то наискось. Вновь стали занимать его не придумки, а невольные новые наблюдения на вечно старой, поросшей гривами деревьев живой земле. Он приметил, что лес переменился, что стало будто суше, что проходит он участками рощ, пятнисто-белыми от берез, а то угрюмыми, слегка таинственными под тяжелыми тенями дубов. Попалась тропинка, ей наперерез — другая. Засветилась где-то недалеко дорожка, прибранная, как в парке, потянулся яблонный сад, мелькнули между стволов клин огорода, забор, строение.
И вдруг Пастухов разглядел спускающуюся отлого вдаль аллею лип. Он немного повернул голову. Перед ним открывалась площадка с очень нестройным, наклонным вязом посередине, и дальше, позади вяза, был виден белый дом, к которому он шел.
Он сразу признал этот вяз и этот дом — с выступающей пристройкой посередине, с крыльцом по одну сторону и сенями — наверно, черного хода — по другую, с неширокими окнами верхнего этажа, с застекленной и увитой диким виноградом террасой по правую руку: в каких только книгах не видал он за свою жизнь эту картину, — теперь она была перед ним в действительности.
Он медленно пошел к дому, но, не дойдя, взглянул на скамейку, обручем окружавшую ствол вяза, и, шагнув к ней, сел под деревом. На лице его остановилась почтительная и как будто смущенная улыбка.
— Здесь я подожду, Лев Николаевич, — шепнул он себе с грустью.
2
Он сидел долго.
Безлюдие не удивляло его — час был все еще ранний.
Одно окно наверху, справа, было-распахнуто, внутри дома кто-то прошел мимо него, загудели и смолкли мужские голоса. Внизу, за приотворенной парадной дверью, послышался шум, как будто двигали мебель и несли что-то тяжелое.
Потом дверь наотмашь растворилась, и один за другим из дома вышли четыре командира, все молодые, с шинелями через руку. Они сделали несколько шагов, не обратив внимания на Пастухова, остановились около веранды, начали одеваться. Видно было по сапогам, шинелям, что командиры не из городских служак, а, наверно, порядочно узнали ночевок под кустом, по лесным овражкам, окопам, избам, где попало. Один из них привычно перебросил через голову ремень потерявшего кожаный блеск планшета, достал пачку папирос, тряхнул ею на ладонь, и, распустив выскочившие папиросы веерком r пальцах, роздал товарищам.
Все четверо стали искать по карманам спички, не нашли, засмеялись. Один — низенький, в заломленной на затылок фуражке — огляделся, увидел Пастухова, зашагал к нему, громко спросил, еще не дойдя:
— Спичечки, гражданин, не найдется?
Пастухов, как только они появились, перестал смотреть на дом, а следил за командирами с совершенно новым интересом, который, однако, имел неуловимую связь с чувством, бередившим его все утро. Он отозвался с готовностью и даже словно предупредил командира, вытянув из кармана коробок со спичками, когда вопрос еще не был договорен:
— Пожалуйста, у меня есть.
Зажегши спичку и разглядывая наклонившееся к ней лицо в каштановой небритой щетине и в темных разводах под глазами, он спросил:
— Не с фронта, товарищ командир?
Командир что-то промычал через нос и продолжал сосать папиросу так усердно, что щеки вваливались и остро вытягивался подбородок, — табак, наверно, отсырел. Пастухов уже хотел бросить обжигавшую пальцы спичку, когда курильщик задымил, выпрямился, поднял, руку, будто собираясь взять под козырек, но, Затягиваясь дымом и грозно выпустив его носом, пробежал взглядом по всей фигуре Пастухова и только поправил фуражку по форме.
— Спасибочки, — сказал он, сделал поворот кругом и вернулся к товарищам.
Они по очереди прикурили от его папиросы, и, по-видимому, он что-то сказал им, потому что каждый как только раскуривал, так медленно оглядывался на Пастухова. Это оглядывание, которому они, кажется, старались придать невинность, на миг развеселило Пастухова. «Интересуются!»— игриво подумал он.
Но сейчас же он стал серьезен: что-то ему показалось странное в прищуренном взгляде командира с планшетом — какая-то задержанная пристальность помимо недоверчивого любопытства его товарищей.
Все происходило очень кратко. Они отвернулись от Пастухова, пошли направо по аллее. Офицер с планшетом уже на ходу опять взглянул назад, прищурился, немного отстал от товарищей и потом догнал их широким шагом, чуть-чуть прискакивая на одну ногу.
Пастухов не сказал бы в эту минуту, какая сила заставила его вскочить со скамьи и неожиданно пойти следом за молодыми людьми.
Командир с планшетом первый услышал его шаги в аллее, вновь обернулся и стал. Все его спутники тоже остановились.
Пастухов то часто мигал, то во всю ширь раскрывал нечаянно заслезившиеся маленькие свои с прозеленью глаза, приближаясь, в упор смотря в худощавое, бледное, с папироской под усами лицо. Подойдя уже на расстояние вытянутой руки, часто дыша, он проговорил все еще изумленно, но вполне утвердительно:
— Алеша.
Голос его был сжат, он кашлянул и улыбнулся неловко, будто хотел досказать — вот, мол, я хоть не уверен, что ты этого желаешь, а я тебя нагнал.
Алексей выхватил изо рта папиросу, швырнул далеко прочь. Щеки, взгляд его быстро загорелись.
— Я думал… я обознался, — сказал он очень тихо.
— А у меня екнуло. Походка-то твоя осталась, — не скрывая радости, сказал Пастухов.
Он обнял Алексея, поцеловал его под самый глаз так, что тот зажмурился и в ответ чмокнул усатыми губами в воздухе, высвободился из отцовских рук, растерянно посмотрел на товарищей, сдвинул с запястья рукав, заглянул на часы.
— Я на минутку. Ну, десять минут ровно! Идите тихонько. Я догоню. Ладно?
Низенький командир понимающе качнул головой:
— Вали, мы подождем.
Пастухов любезно, но немного вскользь поклонился ему, и тот переступил с ноги на ногу, очевидно колеблясь, ответить или нет, и решил лучше не отвечать.
Все трое командиров следили за встречей вначале строго, а после поцелуя словно бы застенчиво отворотились, нехотя делая вид, что все это, собственно, мало их интересует. Но когда Алексей с отцом пошли назад к скамейке и Пастухов прижал к себе ладонь сына, они стали глядеть им в спины почти с одинаковым оттенком какой-то задумчивости, и низенький проговорил не спеша:
— Картина ясная…
И Александру Владимировичу и сыну хотелось спросить друг друга сразу о многом, но им одинаково трудно было выбрать из этого многого самое нужное, и хоть по-разному, но слишком полно было их давно потерянное телесное ощущение близости — оно вместило в себя на миг все расспросы. Они молчали, пока отец не опустился на прежнее место под деревом и не усадил рядом с собой Алексея.
— Откуда ты? — спросил он наконец.
— У нас тут… небольшое пополнение идет. Я пока в Туле.
Начальство отпустило на два часа посмотреть музей. Машина ждет.
Алексей говорил уклончиво, по военному долгу — не отвечать кому не надо о службе, и машинально тронул опять рукав, чтобы заглянуть на часы, но удержался. Отец с улыбкой заметил:
— У меня хорошее чувство времени. Не задержу. (Он положил руку на колено Алексея, сверху вниз покосился на его петлицы с кубиками.) Пехота?
— Сапер.
— Давно?
— Как вернулся из Крыма, из отпуска, так призвали, — сказал Алексей и без всякой паузы спросил — А ты как здесь?
Александр Владимирович передернул плечом.
— Эвакуация!.. Вдобавок к чувству времени тренирую чувство пространства.
Он переходил на свой обыкновенный, слегка небрежный тон и нарочно обрывисто, словно рапортуя, доложил что живет у тетки Юлии Павловны, что с приближением немцев придется «подвинуться» на восток (он сделал остановочку перед словом «подвинуться»), что ему уже обещали «транспорт» (это он тоже значительно и чуточку в нос растянул), что поселится на Волге.
