Вечером, обедая дома, он бодро улыбался родным. Да, на Уолл-стрит возникла небольшая сумятица, признался он детям. Они услышат об этом и в газетах прочтут, но скоро все закончится.
– Основы рынка надежны, – заверил он всех. – Быть может, это отличное время, чтобы покупать.
На следующий день люди пришли на заре и встали у трестов лагерем в надежде получить деньги вперед остальных. Тем временем тресты искали наличность. Едва учреждения открылись, они отправились к брокерам, требуя вернуть долги. Когда Уильям вошел в свою брокерскую контору, ему доложили:
– Нам повезет, если выстоим день. Завтра нам конец.
Уильям покинул здание. Больше делать было нечего. Он скорбно уставился в небо. Оно было пасмурным и жутким. Желая побыть один, он повернулся, чтобы снова пройтись до Боулинг-Грин.
Но отошел совсем немного, когда с ним поравнялся клерк из треста. Он был сам не свой.
– Скорее! – крикнул он. – Сэр, помощь близка!
У президента Теодора Рузвельта были причины подозрительно относиться к Нью-Йорку. Десять лет назад он взял на себя труд реформировать его коррумпированную полицию. Он также оценил могучие промышленные империи, которые строил Дж. П. Морган, и увиденное ему не понравилось. Слишком большая экономическая мощь в немногих руках. Избранный губернатор штата Нью-Йорк, а в дальнейшем – вице-президент, после убийства президента Мак-Кинли он неожиданно, будучи в возрасте сорока двух лет, попал в Белый дом, откуда продолжил выступать против засилья Уолл-стрит. Правда, Рузвельт глубоко уважал самого Пирпонта Моргана.
А потому рано утром в среду случилось нечто исключительное. Правительство Соединенных Штатов вручило Пирпонту Моргану огромную сумму – двадцать пять миллионов долларов, поставив только одно условие: «Делайте, что сочтете нужным. Но только спасите нас».
И вот Юпитер, величайший из всех богов, начал метать свои молнии.
Оглядываясь на те дни, Уильям Мастер словно вспоминал большое сражение: периоды ожидания, минуты внезапного волнения и смятения, а также несколько неотступных картин, которые никогда не изгладятся из его памяти. Используя деньги правительства и получая еще более крупные частные дотации единственно силой своей личности, старый Пирпонт Морган взялся за дело. В среду он приступил к спасению трестов. На следующий день он спас брокерские конторы на Нью-Йоркской фондовой бирже. В пятницу, когда Европа начала изымать фонды, а с кредитами стало так туго, что Уолл-стрит парализовало, Морган лично явился в Расчетную палату и заставил ее выпустить собственные бумажные деньги, чтобы денежный поток не иссяк. Но истинный показатель его авторитета был явлен вечером, когда он пригласил к себе нью-йоркское духовенство и объявил: «В воскресенье у вас будет проповедь. Вот что нужно сказать».
У Моргана ушло две недели на спасение финансовой системы. По ходу дела, когда Нью-Йорк сообщил, что тоже рискует потерпеть крах, он выручил и его. В конце он зазвал крупнейших банкиров и трестовиков с Уолл-стрит в свою роскошную библиотеку, запер двери и отказался их выпустить, пока не сделают то, что нужно.
Но образ, засевший в памяти Уильяма Мастера, был связан с самой Уолл-стрит. Дело было в первую пятницу. Он шел на запад и достиг главного перекрестка. Слева на углу под номером двадцать три стоял банкирский дом Моргана. Напротив расположился блистательный фасад Нью-Йоркской фондовой биржи. Справа находился Федерал-Холл, а чуть дальше по Нассау-стрит – Расчетная палата. Впереди, всего ярдах в ста, были Бродвей и церковь Троицы. Это было сердце американской финансовой системы. Как минимум на эту неделю здесь возник центр мировой напряженности.
И в эту секунду двери дома под номером двадцать три распахнулись и на улицу вышел Морган. Народу было полно. Миллионеры и управляющие, клерки и посыльные – все они сновали между Фондовой биржей и Федерал-Холлом. Там были брокеры, которых Морган считал слишком низкими, чтобы с ними якшаться, но которые славили его имя до небес, когда он их спас. Были трестовики, которых он презирал, но они осаждали его дом, вымаливая милостей. Узкий финансовый пятачок заполнился дельцами всех мастей, когда рослый, дородный банкир в высоком цилиндре вышел из своего храма.
Юпитер не стал смотреть по сторонам. Его глаза горели, как действующие вулканы. Его разбухший нос картошкой торчал как гора, а усы свисали подобно потокам серебряной лавы. Не спрятал ли в них Вулкан свои молнии? Вполне могло быть.
Он быстро зашагал по улице, и толпы расступались, как смертные перед божеством. Так и должно быть, подумал Уильям. Морган мог поддерживать Церковь и с удовольствием общаться с епископами, но он становился выше смертного люда, когда нисходил на Уолл-стрит с банковского олимпа. Морган был воистину Юпитером, королем всех богов.
Но он, увы, был все-таки человек. В последующие месяцы часто звучал вопрос: «Моргану не вечно быть с нами. Что нам делать после него?»
Некоторые настаивали на регулировании рынка, дабы исключить злоупотребления, приведшие к кризису. Но Уильям Мастер был уверен, что это плохая мысль.
– События чуть вышли из-под контроля, – согласился он, – но нам не нужен социализм. Банки в состоянии регулировать себя сами, как делают в Лондоне.
Прошло шесть лет, прежде чем утвердили Федеральную резервную систему с ограниченными полномочиями.
Однако жизнь Уильяма вскоре вернулась в обычное русло. Если жена спрашивала, не были ли они близки к разорению, он успокаивал ее:
– Роуз, если бы лопнули все тресты, то мы бы тоже не уцелели. Но у нас не возникло никаких серьезных неприятностей.
Его слова настолько ее утешали, что со временем он и сам им почти поверил.
В первый ноябрьский уик-энд он в одиночестве отправился в пятидесятимильную поездку на своем «роллс-ройсе». Он подумывал захватить молодого Келлера, но решил, что лучше не надо. Роуз рассердится, если узнает.
Паника 1907 года изменила жизнь юного Сальваторе Карузо, однако запомнилось ему другое, небольшое событие, произошедшее месяцем раньше.
Он уже оделся. На нем был брючный костюм, доставшийся от старшего брата. На белой рубашке ни единого пятнышка. Можно было подумать, что он собирается на первое причастие, но для всех, кроме матери, сегодняшняя встреча была даже важнее. Поэтому ему не терпелось как можно скорее разделаться с поручением.
Послать его в дом священника было идеей матери. Не к их приходскому священнику, а к седому старику, который служил в их церкви мессу неделей раньше. И где же он жил? В еврейском квартале!
Это было рядом. Надо лишь пересечь Бауэри – и готово дело: ты уже в десятом – тринадцатом районах Нижнего Ист-Сайда, что уходят к реке сразу за старым немецким кварталом. На бедных улицах – близ Дивижн-стрит и Хестер-стрит через Деланси и до самой Хаустон – ютились мелкие фабрики, лакировочные мастерские, чугунолитейные заводы и многоквартирные ульи, которые вот уже целое поколение были битком набиты евреями из Восточной Европы. Однако на Ривингтон-стрит у реки стояла католическая церковь.
Проповедь старца не понравилась Сальваторе. Речь шла об искушении Христа в пустыне, когда Христос поднялся на гору и дьявол предложил ему спрыгнуть, чтобы Бог его спас. Но Иисус, напомнил священник, поступил правильно и отказался.
– Почему он не прыгнул? – шепнул Сальваторе Анне.
В конце концов, Иисус умел ходить по воде – почему бы и не летать? Эта идея казалась блестящей. Но не старому священнику.
– Не искушай Господа Бога своего! – вскричал он, глядя прямо на Сальваторе.
Священник объяснил, что Бог всемогущ, но не обязан это доказывать. Принуждать Бога к чему бы то ни было – святотатство; с этими словами священник вновь строго взглянул на Сальваторе. Бог делает только то, что нужно для Его замысла, понять который нам не дано. Если Он ввергает нас в бедность, если посылает нам болезнь, если забирает близких, то все это часть Его плана. Мы можем просить Его помощи, но должны принимать свою участь.
– Не просите Его о большем, чем заслуживаете. Если бы Бог хотел, чтобы человек летал, Он дал бы ему крылья. Поэтому не пытайтесь, – изрек он твердо, – ибо это есть дьявольское искушение.
Кончетте Карузо проповедь очень понравилась, и после службы она поблагодарила священника. Они побеседовали. Она узнала, что его мать родом из той же деревни, что и ее. И что он любит засахаренный миндаль.
Но почему она выбрала из всех дней именно этот, чтобы послать к нему Сальваторе с пакетом засахаренного миндаля? Кто знает – должно быть, это была судьба.
Сальваторе постарался поскорее миновать еврейский квартал. Нет, он не боялся, но там ему всегда бывало неуютно. Уж больно отличались от остальных мужчины в черных сюртуках и шляпах, с бородой и говорившие на странном языке. Мальчишки были слишком бледны, а на тех, что носили длинные локоны, он старался даже не смотреть. Ему ни разу не пришлось с ними драться. Пробравшись через столпотворение ручных тележек и лотков, он вскоре достиг Ривингтон-стрит и увидел впереди католическую церковь.
