В евреях присутствовала еще одна странность. У них, в отличие от христиан, не было приходских церквей. Даже синагоги побольше представляли собой приземистые домики, зажатые между жилыми муравейниками, без церковных двориков и домов священника. Иные были обозначены лишь узкими проходами; проход вел в комнату – таких бывало по три-четыре на квартал. Мать Сальваторе не одобряла евреев. Она называла их еретиками и сулила им Божью кару. Но отец только пожимал плечами:
– Разве их не достаточно наказали перед тем, как они перебрались сюда? В Америке, Кончетта, нет погромов, и слава богу. Basta. Хватит. Пусть живут как хотят.
Священник пришел в восторг от угощения и велел Сальваторе поблагодарить мать.
Сальваторе так боялся опоздать, что бежал весь обратный путь. Пересекши Бауэри и оказавшись в итальянском районе, он миновал три квартала, после чего свернул на Малберри-стрит, где жила его семья. Родные уже ждали на улице, по случаю разодевшись в пух и прах. Его родители, Джузеппе и Паоло с чисто вымытым лицом. Старшая сестра Анна еще причесывала маленькую Марию.
– Наконец-то! – произнес отец при виде Сальваторе. – Теперь можно идти.
– Но где же Анджело? – воскликнула мать, а отец нетерпеливо переступил. – Анна, где Анджело?
Анна, как старшая дочь, от которой ожидается помощь матери, обычно отвечала за Анджело.
– Мама, я причесываю Марию, – жалобно ответила Анна.
– Сальваторе найдет, – сказала мать. – Живо, Тото! Найди своего брата Анджело.
Отец любил говаривать: «Мы сами этого не знали, но, когда прибыли на Эллис-Айленд, Анджело был уже членом семьи». Тот родился через восемь месяцев. Сейчас Анджело было шесть, однако все продолжали с ним нянчиться. Малыша любили, хотя отец иногда терял с ним терпение. Анджело был мал для своих лет и довольно хил. Он постоянно витал в облаках. «Вылитый дядя Луиджи», – вздыхал Джованни Карузо. Анна неизменно защищала Анджело. «Он чуткий и умный», – твердила она, но ее никто не слушал.
Сальваторе вбежал в дом. Это было типичное многоквартирное жилье в Нижнем Ист-Сайде. Первоначально оно представляло собой пятиэтажное здание с крыльцом, но уже прошло много лет с тех пор, как хозяин смекнул, что может запросто удвоить скудную квартирную плату. Задешево, как только было можно, он достроил здание, захватив маленький задний двор, и так, без особых затрат, удвоил жилую площадь. А поскольку владельцы ближнего дома и того, что стоял к нему тылом на соседней улице, сделали то же самое, задняя часть здания вентилировалась из двух источников: узкой воздушной шахты между ним и соседним строением и крошечного дворика, сохранившегося на самых задах, где две уборные обслуживали нужды всех жильцов.
Когда на следующий день после мытарств на Эллис-Айленде здешние родственники показали им дом, Джованни и Кончетта Карузо испытали отвращение. Вскоре они открыли, что им повезло. У них было три комнаты на верхнем этаже, в передней части здания. Да, подниматься туда приходилось по вонючей лестнице, но там был свежий воздух с улицы, а на крыше можно было сушить белье.
Анджело стоял в задней комнате, когда ворвался Сальваторе. Он уже надел рубашку, но не заправил ее и скорбно таращился на свои ноги.
– Тебе уже шесть лет, а шнурки завязывать не умеешь! – нетерпеливо крикнул Сальваторе.
– Я пробовал.
– Стой смирно! – Он бы стащил братишку вниз как есть, но Анджело наверняка сверзится. Сальваторе принялся спешно завязывать шнурки. – Ты знаешь, к кому мы идем? – спросил он.
– Нет, я забыл.
– Идиот! Мы идем к величайшему итальянцу на свете!
Он не сказал, что к величайшему итальянцу, который когда-либо жил на земле. Таким был Колумб. После него для жителей Северной Италии этот титул перешел к Гарибальди – патриоту, который объединил Италию и умер всего четверть века назад. Но для южан-итальянцев, переселившихся в Нью-Йорк, существовал лишь один великий герой – вдобавок живой и пребывавший с ними.
– Карузо! – воскликнул Сальваторе. – Великий Карузо, наш однофамилец! Мы идем посмотреть на Карузо! Как ты мог забыть?
Для их отца Энрико Карузо был богом. В Америке опера существовала для богачей, но итальянская община следила за карьерой великого тенора и его выступлениями так же пристально, как наблюдала бы за выдающимся генералом и его битвами.
– Он пел по всему миру, – говорил отец. – В Неаполе, Милане, Лондоне, Санкт-Петербурге, Буэнос-Айресе, Сан-Франциско… Он пел с Мельба, а сейчас выступает с Джеральдиной Фаррар. Дирижирует Тосканини. А что сказал сам великий Пуччини, когда впервые услышал Карузо? «Кто мне послал вас? Сам Бог?» Не только итальянец, но и неаполитанец, да еще и однофамилец. – Мы родственники, – заявил отец, хотя, когда Сальваторе попросил растолковать это родство, ограничился пожатием плеч, как будто вопрос был глупым, и ответил: – Разве это можно узнать?
Сегодня они познакомятся.
Это была заслуга дяди Луиджи. Он нашел работу в ресторане, что находился неподалеку. Не в шикарном – в конце концов, это был бедный итальянский квартал. Первоклассные рестораны находились в других районах, и в них бывали зажиточные выходцы из Северной Италии – врачи, бизнесмены, вообще образованные люди, которые из всех прочих мест предпочитали Гринвич-Виллидж, а на своих соотечественников-южан взирали свысока, почти как на животных.
Но Карузо никогда не забывал о бедняцком доме в Неаполе, откуда был родом. Ему нравились забегаловки Маленькой Италии, а недавно он зашел пообедать в ресторан, где работал дядя Луиджи, и тот спросил, нельзя ли в следующий раз представить ему семью, на что великий человек ответил безусловным согласием, ибо такой была его благородная натура. Сегодня он столовался именно там.
Не успел Сальваторе с Анджело спуститься по лестнице, как брат заявил, что хочет пи-пи. Издав раздосадованный вопль, Сальваторе довел его до задней двери, чтобы Анджело сходил в уборную.
– Живее! – велел он, томясь в ожидании. Через несколько секунд Анджело вышел. – Живее! – снова крикнул Сальваторе.
И снова взвыл. Слишком поздно.
Уборные уборными, а жильцы все равно выливали нечистоты из окон, поэтому походы в отхожее место всегда бывали опасны. Все помнили о надобности посматривать вверх. Все, кроме Анджело.
Грязная вода хлынула из ведра – кто-то мыл пол. Она была черной. Малыш Анджело задрал голову в то самое время, чтобы все угодило ему в лицо. Он упал. Рубашка пропиталась грязью. Секунду он сидел в черной луже, слишком ошарашенный, чтобы вымолвить слово. Потом начал всхлипывать.
– Stupido! Бестолочь! – заорал Сальваторе. – Посмотри на свою рубашку! Ты нас позоришь!
Он схватил братишку за волосы и поволок его, плачущего, по коридору и дальше, на улицу, где остальные разразились негодованием.
Отец воздел руки и принялся честить Сальваторе. Но Сальваторе начал вопить, что это несправедливо. Разве он виноват, что брат не в состоянии ни завязать шнурки, ни позаботиться о себе, когда идет в нужник? Отец нетерпеливо отмахнулся, но спорить не стал. Тем временем мать увела Анджело в дом.
– Пусть сидит дома и не позорит нас! – разорялся Сальваторе.
Но через несколько минут братишка вернулся с раскаянием на лице, отмытый и в чистой рубашке, которая, правда, была куда заношеннее прежней. После этого все отправились в путь по Малберри-стрит.
Итальянские улицы были почти такими же многолюдными, как находившийся по соседству еврейский квартал, но отличались от него. На некоторых стояли небольшие деревья, дававшие тень. Строй домов там и тут нарушался красивыми католическими церквями, дополненными порой огороженными двориками. Неаполитанцы селились в основном на Малберри-стрит, калабрийцы – на Мотт-стрит, сицилийцы – на Элизабет-стрит, и каждый крупный город занимал отдельный участок. Они как могли воссоздавали родину.
Кончетта, впрочем, не чувствовала себя дома. Да и как это возможно, если вся ее жизнь прошла на теплом итальянском юге? Пусть они бедны, но обретались в родном краю, в своей деревне, вбирая древнюю красоту средиземноморского побережья и гор. А здесь были только грохот и гам на узких улочках, проложенных на краю бесконечной и дикой, невозделанной местности. Якобы город, но где же пьяццы, где посидеть, поговорить и показать себя? Где его центр?
Да, в дальнем конце Малберри-стрит, где городские власти снесли наконец многоквартирные дома, которые были настолько гнусны, что могли посоперничать с соседним районом Файв-Пойнтс, теперь разбили маленький парк под сенью церкви Преображения. Его посещали, но в нем не было ничего по-настоящему итальянского.
– Всюду уродство, – вздыхала Кончетта.
Что касалось дома с его узкой лестницей, мерцающим газовым светом, драными обоями и вонью, то она всегда падала духом, когда переступала порог. При первой возможности она шла на крышу, где любили собираться и сплетничать соседки. Иногда она сидела там со штопкой или готовила томатную пасту, а летом ночевала с младшими детьми; Джузеппе и Анна спали у пожарного выхода. Лишь бы только выйти из затхлых конурок.
