Хозяин и его сыновья, обмирая от благоговения, встретили высоких гостей, которых сперва не узнали в сгущающихся сумерках, да могли и не понять, зачем им понадобилось странствовать по таким скверным дорогам. Нижняя зала, откуда каменная лестница вела в жилые комнаты, была таких размеров, что в ней смело размещались за обедом сорок жнецов. Тут собрались с женами и малолетними детьми эти бородачи крестьяне и стояли рослые, крепкие, как столпы неиссякаемой жизни, которая находит источник своих неисчерпаемых богатств даже в этом безотрадном краю и его неукрощенных водах. Вдруг оказалось, что хозяева — именно они, а все эти графы, герцоги, принцы приплелись к ним, еле волоча ноги, точно цыгане, точно бродячие комедианты, которые заплутались между двумя отдаленными деревушками, где давали представление, и присвоили себе титулы, какие носили в высоких трагедиях. Фермер что-то шепнул одному из сыновей, и тот разжег гигантский очаг, который топили целыми, неразрубленными стволами. Вечер выдался сырой. И даже холодный.
Сколько времени они пробудут здесь? Жуа-старший из усердия пытался взять у графа увесистый бочонок, который тот укрывал плащом.
— Не надо! — изрек его высочество. — Нынче в страстную пятницу нам самим надлежит до конца нести свой крест… — И он присел на каменные ступени, облокотившись на бочонок. Огонь очага ярче свечей освещал всю эту сцену.
— Однако же, ваше высочество, — начал фермер, не зная толком, надо ли говорить высочество или светлость, — соблаговолите откушать с нами, если на то будет ваше желание… Мари, приготовь большую кровать для его высочества…
— Не затрудняйтесь, сударыня, — возразил граф Артуа, и видно было, что ему и на самом деле невмоготу, — не надо мне ни спальни, ни кровати, я останусь здесь…
— Однако же вашему высочеству будет жестко на камне.
— Да, именно камень, твердый камень — больше ничего отныне не требуется мне, несчастному беглецу! — заявил Карл тоном развенчанного монарха.
И он настоял на своем. Даже еду ему пришлось приносить сюда, на лестницу, где он сидел, обняв свой бочонок, словно опасался воров. Зала была такая высокая и так далеко уходила в глубину, что от свечей тут и там скапливались тени. Отсветы очага бурым ковром расстилались до подножия лестницы. С полдесятка щеголей, вымокших до нитки, сняли ботфорты, развесили сушить плащи и вели разговоры, суть которых сводилась к одному — каковы дороги за Эстером. А куда они направляются? Тут граф перестал наконец скрытничать, как все еще скрытничал с большинством своего эскорта, и спросил, где ближе всего граница; ответ, что граница проходит у Со, напротив Ньевкерка, решительно ничего ему не объяснил. Когда ему растолковали, что Ньевкерк — это фламандское название Нев-Эглиз, положение стало для него яснее.
— Ваше высочество, благоволите согласиться, что в постели…
Но его высочество твердил, что он беглец, а беглецу довольно и каменных ступеней.
Такое упорство произвело сильное впечатление на обитателей фермы, недаром эти слова дошли до наших дней и сейчас еще известны владельцам фермы «Под тисами», хотя и тисов-то никаких не уцелело, и ферма отстроена заново на другой прямоугольной площадке, намытой потоками, и сохранилось только одно из гигантских стропил сарая. Когда автор настоящей книги побывал там, он вновь услышал, что граф Артуа твердил: «Я беглец, беглец…» Три войны трижды разрушали ферму, а под сводами все еще сохранился отзвук голоса, который отказывался от постели и отстаивал право беглеца спать на твердом камне.
Граф вполне равнодушно отнесся к посещению господина Жюстена Маккара, самого видного лица в округе, который поспешил явиться, узнав о его прибытии в Ла-Фосс. Господин Маккар, сухощавый человечек, одетый по старинной моде в длинный редингот, с треуголкой и тростью в руке, выглядел каким-то старообразным, хотя ему еще не было сорока лет. Он коллекционировал насекомых, издал ученый труд о растительности департамента и, явившись засвидетельствовать свое почтение королевскому брату, проездом посетившему их коммуну, принялся излагать ему проект лесных посадок на местных болотах, ибо во времена римлян здесь был густой бор, но люди по жадности и невежеству свели его. Не обошлось, конечно, без ссылок на собственную родословную: господин Маккар был уроженцем Лилля и обосновался здесь всего пять лет назад, а происходил он от Жанны дю Лис, племянницы Жанны д’Арк…
— Неужто вы не видите, господин Маккар, что его высочеству страсть как хочется спать? — прервала его госпожа Жуа.
Карл и в самом деле зевал чисто по-королевски. Посетитель ретировался.
Господин де Полиньяк улегся на деревянной скамье: не будучи отпрыском французского королевского дома, он не имел права на камень. Господин д’Экар положил голову на мешок с мукой и удовлетворился голым полом. У дверей несли караул два солдата легкой кавалерии. Бочонки подкатили под огромный стол, за которым кормили жнецов. Дети с бабкой и невестками отправились спать наверх. Свечи задули, кроме одной, которую поставили за столбом, чтобы она не светила в лицо его высочеству. Господин де Дама́ остался сидеть, облокотившись на стол, точно школьник, который делает уроки, когда все в доме спят, и задремал, а ржавые блики света падали из скрытого источника на его парик с косичкой по старинной моде. Многие придворные бодрствовали еще долгое время и слышали, как вздыхает граф Артуа, облокотясь на свой бочонок. С его уст сорвалось даже имя Христово… Мало-помалу, несмотря на неудобства — а как требовать лучшего, когда королевский брат довольствуется камнем? — глаза у всех сомкнулись, кто-то всхрапнул раз-другой…
А граф во сне отталкивал брата, который пытался отнять у него бочонок, поминая господина де Шаретт. Карл отбивался, стоя на покрытой грязью, ведущей на Голгофу дороге, и твердил: «Нет-нет, ни за что не поеду с вами в Англию! И не перейду через Кедрон, потому что на той стороне — Иуда». А Иуда был как две капли воды похож на отца Элизе и говорил: «Карл (возмутительная фамильярность)… Карл, отдай мне бочонок, если не отдашь бочонка…» Карл хорошо помнил, что после Киберона задолжал огромную сумму этому мерзавцу Торлашону, но отдавать ему все свое золото не хотел, а Элизе Торлашон грозил ему пальцем и повторял: «Запомни, Карл, когда ты приедешь в Англию, господа Ллойд и Друммонд, которым ты еще со времен юношеских проказ должен тридцать тысяч фунтов стерлингов, подадут ко взысканию и засадят тебя в долговую тюрьму! Ты отлично знаешь, что, кроме меня, никто не может все это уладить… а если ты не отдашь мне свое золото… я все расскажу, и не только про денежные дела!.. Ибо у тебя, Карл, есть такие грехи, в которых ты не покаялся сегодня днем священнику в храме св. Вааста и никакому другому духовнику до него… и ты будешь проклят во веки веков за то, что утаил свои прегрешения перед судом божьим».
А Карл прижимает к груди бочонок, набитый золотом, и лепечет: «Ни за что, ни за что не поеду в Англию… лучше смерть, ни за что не перейду через Кедрон… Прочь, Иуда Искариот, с меня ты не получишь тридцати сребреников! Это ты, ты, окаянный мошенник, подделал письмо Шаретта и подсунул его англичанам! Ни за что, ни за что не поеду в эту проклятую страну! Прочь ступай, прочь, Торлашон».
В эту ночь в селении Ла-Фосс близ Лестрема, над каменной лестницей, к подножию которой скатилась треуголка с белым плюмажем, маячит навеянный чарами луны, никому не видимый и не понятный мираж города на трех холмах, что соединены висячими мостами, — города, где свирепствуют ветры, где горизонт загорожен холмами, где ощущаешь море, не видя его; вот цитадель высится посредине… а что это за дворец на старинной улице, перед которым стоят на страже солдаты в черных меховых шапках с множеством лент и тремя перьями, ниспадающими на плечо, в пунцовых суконных куртках, в зеленых с красными полосками килтах, из-под которых видны голые колени и чулки в красную и белую клетку, с кожаными сумками у пояса и серебряными пряжками на башмаках? Здесь витает тень Марии Стюарт, здесь у нее на глазах убили ее любовника Риччо… Здесь ты будешь доживать свой век, Карл, граф Артуа, здесь, в замке Холируд, в Шотландии. Сейчас ты спишь, опершись на бочонок с золотом, но впредь во Франции для тебя не найдется, чтобы прикорнуть, даже каменных ступеней на ферме «Под тисами» близ Лестрема, где и камень что пух для беглеца.
* * *
В Бетюне дождя не было и во всех окнах горел свет, когда маршал Макдональд добрался туда в полной темноте, около восьми часов вечера. Ехал он в той самой карете, которую починили в Бомоне, но лошади в эти дни были нарасхват, и при выезде из Лилля ему впрягли первых попавшихся кляч, так что, проделав всего шесть миль до Ла-Бассэ, он пожелал их переменить. Однако в Ла-Бассэ лошадей не оказалось. Поневоле приходилось сделать передышку. Маршал выбрал этот путь, а не другой — на Аррас, так как рассчитывал попасть в Париж через Амьен, минуя запруженные войсками дороги, где, пожалуй, не всякий проявил бы снисходительность к маршалу, еще не успевшему скинуть мундир королевской гвардии.
