Она закрыла лицо, покрытое смертельной бледностью, и отшатнулась к решетке. Мысль отомстить промелькнула в голове Грецки, и он с радостью ухватился за нее.
— Что вам за дело? — развязно сказал он. — Вы имеете все, чего желали: имя и состояние! Разве не довольно?
Раиса гордо выпрямилась при этом оскорблении.
— Да, — ответила она, — я желала носить имя, которое должно было мне принадлежать! Если высочайшее распоряжение правильно, скажите мне это: я хочу, я имею право это знать!
— Узнайте это от тех, кто помог вам так хорошо отомстить! От меня вы ничего не узнаете, уверяю вас! Кончим эту комедию, сударыня! Вы отлично знаете то, что стараетесь прикрыть незнанием!
— Клянусь Богом! — горячо воскликнула Раиса, в знак данной клятвы приложив руку к образу Спасителя. — Я ничего не знаю!
Она была восхитительно хороша в эту минуту: гнев, страдание и то чувство, которое не делало Грецки ее врагом, — все это придало ее красивым чертам какое-то сверхъестественное очарование.
Молодой человек невольно вспомнил «Красный кабачок», душу раздирающие крики, мольбы Раисы, слезы и борьбу в темноте…
«Очень возможно — подумал он, — что ей неизвестно, что то был я».
Чувство жалости стеснило его грудь, он уже готов был открыть Раисе тайну, как вдруг на улице раздался звон бубенчиков… и инстинкт мести превозмог…
— Вы не знаете? Тем лучше: это будет вам наказанием за причиненное нам зло! Прощайте, сударыня, будьте счастливы!
Он быстро удалился, с глубокой иронией произнеся последние слова.
Раиса, увидев, что он ушел, а с ним исчезла последняя ее надежда, упала перед образом.
— Господи! — сказала она громко. — Если бы это был он. Как бы я его любила!..
Звон бубенчиков, смущенный шепот голосов, выражавших свои пожелания, вывели ее из апатии, оторвали от горьких дум…
Отец, долго ждавший ее с беспокойством, вошел в церковь.
— Они уезжают! — сказал он.
Раиса подошла к окну.
С обнаженными головами под снегом, падавшим большими хлопьями, осужденные принимали последнее благословение священника.
Трое молодых людей, уезжавших в ссылку, производили странное чувство… Солдаты, любившие их, с факелами в руках, выстроившись, освещали путь отъезжающим. Послышался плач госпожи Собакиной, прощавшейся с сыном, она была почти без чувств…
Княгиня Адина поцеловала брата с небывалой твердостью. Что касается Грецки, то он, получив благословение своей тетки, сел в кибитку и больше не оборачивался.
Кибитка, окруженная конными жандармами, тихо тронулась по дороге, покрытой свежевыпавшим снегом.
Раиса следила за ней, пока она не скрылась, а потом, повернувшись к отцу, сказала твердым голосом:
— Едемте!
У подъезда их ждал придворный лакей.
— Карету графини Грецки! — громко крикнул он.
Карета Валериана, запряженная прелестными рысаками, приблизилась к крыльцу.
— Куда прикажете ехать? — спросил лакей, помогая Раисе и ее отцу сесть в карету.
— К нам, — ответил Поров, — в наш бедный маленький домик!
Карета помчалась в направлении, противоположном тому, в каком уехали осужденные.
Когда Раиса вышла из кареты, кучер спросил о дальнейших приказаниях.
— Возвращайся домой! Завтра я увижу, — ответила ему Раиса.
Карета быстро скрылась.
Молодая женщина вошла в свой бедный домик, в котором провела все свое детство и юность. Обе старые служанки, кухарка и горничная, ожидали ее с поздравлениями.
Какая перемена за один день!..
Могла ли она утром предвидеть все случившееся?.. А если бы предвидела, то согласилась ли бы она на все это!..
Раиса не смогла ответить на эти вопросы.
На следующий день Раиса, проведя бессонную ночь, встала все же рано. Ум ее усиленно работал. Возникший в ее голове вопрос оставался неразрешимым, и она оставляла его, чтобы задать себе новый…
Она одела свое черное платье и в сопровождении отца отправилась на могилу матери. Кладбище было недалеко, поэтому они пошли пешком. Ночью выпал большой снег и на дороге ослепительной белизны лишь кое-где виднелись следы санных полозьев, шедшие к воротам кладбища, украшенным черным крестом.
Отец и дочь шли молча, не глядя друг на друга. Порову представлялась погребальная колесница, увозящая тело его доброй, верной жены… Полный грусти при воспоминании о счастливом времени, проведенном с женой, он размышлял о полученном блестящем возмездии…
Раиса, думая о том же, представляла себе радость матери — если бы она была жива! Чувство одинаково тяжелое и приятное наполняло ее при воспоминании о случившемся накануне… Сильное горе переносило ее в Сибирь, и она мысленно следила за кибиткой, уносящей ссыльных, укоряя себя за то, что она меньше думает об умершей от горя матери, чем об этом человеке — ее недруге и муже…
Они пришли на могилу Поровой.
Старый фельдшер истратил все свои скромные сбережения, чтобы соорудить приличный памятник умершей жене…
На могиле, на куске гранита красовался металлический крест с вделанным в него образом Божьей матери, и имя умершей, выведенное золотом, блестело над следующей эпитафией:
«Блаженны страждущие, яко тии утешатся».
Раиса прикрепила к кресту венок из белых роз, надетый на нее накануне.
«Ни жена, ни мать, — горько подумала молодая женщина. — На моей стороне все горе замужней жизни, радостей же я знать не буду… Они думают, что я отомщена, а я несчастна, более несчастна, чем была».
Вернувшись домой, Раиса заметила слабость в походке отца. Если вчера у графини Грецки он показался ей постаревшим и очень изменившимся, но еще полным сил и энергии, то сегодня, когда его задача была доведена до конца, он изнемогал от тяжести двойного горя и его растерянный вид и усталая походка сразу показали ей, что отец долго не проживет.
Молодая женщина предвидела полное одиночество в будущем и горько думала о том, что некому будет ее утешить, когда она потеряет последнего близкого ей человека, отца!.. Мысль ее перенеслась на сосланного, и невольная слеза упала на ее черное платье.
Войдя в дом, они удивленно взглянули на толпу друзей, ожидавших их с цветами. Известие о благосостоянии Раисы притянуло их к этому очагу, от которого они так недавно постыдно бежали.
Женщины, состоявшие в родстве или бывшие короткими знакомыми, пришли узнать, что думает делать Раиса со своим состоянием. Те, которые не могли придти сами, прислали своих слуг с поздравлениями и цветами.
Молодая женщина холодно принимала дружеские излияния этой толпы: она знала им цену. А своим возвышением она так мало гордилась, что посетители, удаляясь, были проникнуты полным уважением к ней.
* * *
Когда все ушли, Поров и Раиса, переодевшись, вышли. Они отправились на квартиру Валериана Грецки.
Там царило полное смятение…
Полученные от властей приказания нагнали страх на необразованную челядь. Слуги думали, что теперь новая их госпожа имеет право жизни и смерти над ними. Она была как полновластная царица над своими подданными!
Дом был в полном порядке, лошади, заботливо прикрытые попонами, стояли в упряжке, экипажи блестели, как новые.
Раиса с тяжелым сердцем поднялась по лестнице, обитой красным сукном, и вошла в покои своего мужа.
— Как он богат! — сказал Поров.
Раиса, очень довольная тем, что он не сказал: «Как мы богаты!», повернувшись к нему, наградила его взглядом, полным детски-искренней благодарности и признательности.
Громадное богатство Валериана Грецки всюду проявлялось в предметах барской роскоши! Начиная с передней, украшенной дубовой панелью, до будуара, где серебряный умывальник покоился на итальянском мраморе, — все кругом дышало блеском и негой высшей знати.
Тонкий вкус выражался в качестве предметов, а не в количестве их. Все было прекрасно: мягкость материи, удобство мебели, ясность больших зеркал! Все удостоверяло, что хозяин был богат и умел хорошо распорядиться своим богатством.
Старый дворецкий, родившийся в дворце графов Грецки, шагом сопровождал своих новых господ. Он вынянчил Валериана, любил его без памяти и был убит его ссылкой. Он отдал бы остаток своей жизни на то, чтобы сопровождать своего господина, но это было воспрещено.
Подойдя к спальне Валериана, он распахнул настежь двери, как и во всех других комнатах, и стал в стороне.
Поров вошел, но Раиса не решалась: ей казалось неловким войти в комнату мужчины и она покраснела.
— Что же ты? — обратился к ней отец.
Она, стесняясь и стыдясь, вошла.
Роскошная мебель выдавала утонченный вкус. Кровать, узкая и короткая, настоящая лагерная койка с тонким тюфяком была покрыта тонким голландским полотном, и байковое одеяло как бы ожидало возвращения своего хозяина.
— Барин сам убил медведя, — сказал старый дворецкий, указывая на чудесный медвежий мех, служивший ковром перед постелью.
