Караван между тем миновал Абадех и повернул к столице. Как-то ночью меня разбудил отчаянный крик. Я вскочил, хотел было броситься на помощь, но вокруг стояла беспросветная, безлунная, беззвездная тьма. Редкие костры тусклыми пятнами высвечивали место нашей стоянки. Порывы дикого ветра порой почти совсем задували их. Человек между тем кричал не переставая, вопли его прерывались рыданиями. Никто из сидевших и лежавших рядом погонщиков даже не глянул в ту сторону, никто не пошевелился, верблюд продолжал равнодушно жевать жвачку. Я не мог найти себе места, бросился к соседу, к другому, третьему… Те даже не посмотрели на меня. Никогда прежде я не ощущал такого одиночества, никогда не чувствовал себя бессильной песчинкой, брошенной на волю злых ветров. Глаза понемногу привыкли к темноте, и я бросился в сторону исступленно голосившего на всю степь человека. Какая страшная болезнь поразила его? Чем можно было ему помочь? Не знаю, но пребывать в бездействии не было сил. Наконец я наткнулся на вопящего — он сидел неподалеку от крайнего костра, спиной к огню, орал во всю силу, плакал и при этом колотил себя кулаками по груди и по ногам. Я спросил у расположившего у костра погонщика.
— Кто это?
— Ахмед.
— Какой Ахмед?
— Просто Ахмед.
— Зачем же он кричит?
— Брат умер, тоже погонщик, — ответил тот и отвернулся.
С рассветом мы вновь двинулись в сторону Исфагана. Я был предоставлен самому себе. Нанятая купцами охрана следила только за тем, чтобы я со своими ослами постоянно оставался в середине колонны, так как разбойники обычно нападают либо на голову, либо на хвост каравана. Все необходимое я вез с собой. В хурджинах, которыми был навьючен второй ослик, лежали два котелка с крышками, ложка, тарелка, бокал и кофейник, деревянный ларец с отделениями для соли, перца и других специй, кусок кожи вместо скатерти, бурдюк с вином, рис, топленое масло, лук, мука, сухие фрукты, кофе, палатка с матрацем, одеялом и подушкой, мешок с запасной одеждой. За долгую жизнь я никогда не ощущал себя более свободным человеком, никогда более не был равнодушен к своему предназначению, чем на пути в Исфахан. Жил мгновением мне было безразлично, что ждет меня в конце путешествия: смерть или слава. Чудом казались миражи в пустыне, ясное, усеянное крупными, сонными звездами ночное небо, полуденная хмарь, сплавляющая небо с землей. Мучительная жажда, зной и пробирающий до костей холод в предутренние часы напоминали, кем я являюсь на этой земле. В ту пору, если бы мне пришлось дать себе имя, я назвался бы Ахмедом.
Встретивший меня в Исфахане Мирза Мехди-хан, секретарь Надир-хана, ответственный за перевод священных книг всех родственных вероучений, оказался средних лет человеком. Был он в расшитом золотым шитьем, парчовом халате, тюрбан на голове обнимала зеленая чалма. Переводчика, который должен был присутствовать при нашем разговоре, он отослал сразу, как только я выговорил на его родном языке несколько приветственных фраз и коротко рассказал о нашем путешествии.
Мы расположились в просторном зале, соседнем с диванханой,[47] являвшимся как бы кабинетом этого высокопоставленного вельможи. Уже после того, как толмач удалился, он кратко осведомился о моем учителе, которому удалось за такой короткий срок научить меня, «фаранга», говорить на фарси, и признался, что с детства испытывал особую тягу к языкам и гордо сообщил, что знает их более десятка — в общем-то, все, на которых говорят образованные народы. Затем начал перечислять: прежде всего, назвал арабский, потом узбекский, словарь которого он составил, тюркский, на котором разговаривают на южном побережье Гирканского моря. О других языках, на которых разговаривают «образованные» народы, я даже не слышал. Я ответил, что фарси учил меня его соотечественник, живущий в Бомбее. Мирза Мехди-хан сразу поморщился. Я тут же добавил, что тоже с детства увлекаюсь чужими наречиями и, помимо родного, тоже знаю более десятка иноземных языков. Французский, английский, испанский, голландский, русский, португальский и так далее. Мирза Мехди-хан признался, что всегда полагал, что «фаранги», кроме «московитов», говорят на одном языке — и для него новость узнать, что в Европе тоже существует изобилие наречий. Каждый новый язык для меня радость, признался я, тем более весомая, когда в чужих словах слышу отзвуки родного говора. Так персидский, по-моему, родствен санскриту, языку московитов и нашим, европейским. Особенно немецкому наречию…
Мы начали сравнивать слова, относящиеся к самым общим определениям и наименованиям (например, «вода», «огонь», «мать», «брат», «сестра», счет от одного до десяти) и пришли к выводу, что когда-то давным-давно наши народы были едины или жили рядом, как братья. Что же нас разделило? Почему теперь народы-братья с ненасытной жестокостью вот уже какое столетие неутомимо режут друг друга?
Я никогда не забуду тот долгий миг молчания, в которое мы погрузились. Мы оба знали ответ, но вымолвить его не поворачивался язык. Я боялся обидеть хозяина, Мирза Мехди-хан не хотел рисковать головой. Неужели вера в единого, бесконечно доброго и терпеливого Создателя способна разъединять людей?
Оба — я, христианин, он, магометанин шиитского толка — поклонялись одному и тому же Богу. Обе наши ветви вслед за древними иудеями, оставившими нам в наследство Библию, полагали его Творцом всего сущего. Почему же кровопролитием обернулось для нас отправление культа, ведь по сути это не более, чем человеческие выдумки? Разве восхваление последователями Иисуса Святой Троицы как вселенского воплощения присутствия Создателя в мире и отрицание этого догмата мусульманами есть повод для братоубийственной резни? Зачем мы испытываем терпение Вездесущего своими мелочными склоками, если по сути и по форме он един для всех?
Я рискнул сделать замечание, что как было бы здорово, если бы люди наконец осознали, что постижение замысла Творца, объяснение способов изливаемого им елея, не должно вести к войнам. Он горячо согласился со мной и после короткой паузы добавил, что и ему не дает покоя раскол среди единоверцев. В чем, например, смысл вражды между суннитами и шиитами? Только в том, что шииты, отказываясь признавать законными халифами Абу-Бакра, Омара и Османа, отвергают сунну[48] и только Али считают истинным продолжателем дела Мухаммеда…
— Что скорее свойственно спорам властителей о предпочтительном праве той или иной ветви правящего дома на земной трон, чем попыткам людей осознать величие Всевышнего, — я позволил себе сделать замечание.
— Вот-вот, — поддержал Мирза Мехди-хан, — той же точки зрения придерживается и мой повелитель Надир-хан. В том-то и дело, что до сих пор просто не находилось избранного судьбой человека, который сумел бы втолковать людям эту простую истину. Есть долгий путь воспитания, но будет ли от него толк, кто может сказать с уверенностью?.. Другое дело если кто-то, облаченный властью, сам возьмется за просвещение подданных.
Приятно было за тысячи лиг от родного дома встретить родственную душу. Понятия единения, братства, общности наших судеб не были для него пустыми звуками. Мне показалось, что Мирза Мехди-хан тоже испытывал удовлетворение, его мысли были открыты для меня. Даже если, размышлял он, не признавшие учение пророка гяуры подослали этого фаранга, чтобы тот выведал секреты их страны, то, хвала Аллаху, они подобрали для этой цели приятного и достойного человека.
Нам было о чем поговорить. Уже по дороге на север, в Гюрджистан,[49] где Надир-хан с войском отражал наступление турок на исконные, как объяснил Мехди-хан, персидские земли, я посмел задать ему вопрос о тайном знании, которым с древности славилась иранская земля. Возле Шираза мне посчастливилось посетить развалины древнего дворца Тахте-Джемшид. Ранее это место называлось Персеполь — так озвучили его древние греки. Каждую весну предки нынешних персиян собирались там, чтобы воздать славу священному огню и солнцу. Удалось побывать и на могиле славного Кира, основателя первой династии иранских шахов. Мехди-хан оживился. Что-то, как мне казалось, знали и Фирдоуси,[50] и Омар Хайям… О чем-то догадывался Бируни. Возможно, сохранились какие-нибудь сведения о таинства мидийских магов. Мне доводилось слышать, что они были способны ходить по раскаленным угольям и жить вечно. Только тяжесть жизни заставляла их расстаться с телом, и они уходили в небытие, в высшие сферы…
Мирза Мехди-хан размышлял долго, наконец одобрительно сказал:
— Я вижу, тебе любопытно прошлого нашего народа. Меня тоже всегда занимали предания, рассказывающие о событиях минувших дней. Тебе доводилось читать поэмы Фирдоуси?
— Да. Однако Фирдоуси описывает события, произошедшие спустя тысячу лет после основания Персеполя. До эпохи Сасанидов в Персии правили и другие цари. Они воевали с эллинами, затем Александр Македонский огнем и мечом прошелся по вашей земле. Он и сжег дворец в Персеполе. Спустя несколько сот лет наступил черед парфянских властителей отстаивать свободу Ирана. Они без конца воевали с великим Римом.
