на Статен-Айленд, я устремил внимание (но не взгляд) на входную дверь, на пороге которой только что появился генерал Джексон.
— Передайте ему, что я навещу его, если успею до выборов. — Я постарался скрыть изумление. Ни один кандидат, желающий стать президентом, не навещает открыто полковника Бэрра. — Однако, — продолжал он как ни в чем не бывало, — если я не попаду на Статен-Айленд, передайте, что в мыслях я всегда с ним.
Уголком глаза я видел в самом центре комнаты высокую худую фигуру в черном.
— Вы многое потеряли, мистер Скайлер, ибо вам не довелось знать Аарона Бэрра в расцвете сил. Для всех нас он был божеством.
— По-моему, он блестящий человек, сэр, и не имеет себе равных.
— Он очень любит вас. Он недавно написал мне об этом. — Слегка поклонившись и прошептав «с вашего позволения», вице-президент повернулся ко мне спиной и приблизился к старому генералу, который стоял очень прямо под сломанным, пыльным канделябром.
Веер, каковым расположились гости при появлении Ван Бюрена, сменился более целесообразным колесом, а в центре его поместился президент, держа в левой руке черную трость, как скипетр.
Гости устремлялись к нему, как колесные спицы. Каждого представлял секретарь, но президент, видимо, знал чуть не всех в лицо и здоровался, не давая секретарю договорить.
Со мной обстояло иначе.
— Мистер Скайлер из Нью-Йорка, — сказал секретарь, сверясь со списком.
Когда я пожимал странно мягкую руку победителя при Новом Орлеане, у меня закружилась голова. Я низко поклонился. Президент сказал:
— Добрый вечер, сэр. Мистер Ван Бюрен хорошего мнения о вас. Вы оказали нам честь своим присутствием. — В вежливой форме заключалась небрежность, в глазах же было иное. Когда он с тобой говорит, он смотрит только на тебя. Глаза хищника, подумалось мне, глаза убийцы, но тут я вспомнил глаза-незабудки Ричарда Робинсона. Нет, у Джексона глаза карающего ангела или сатаны, управляющего пытками в аду. Живое, настороженное высокомерие голубых глаз тревожит и томит. Такие глаза я видел у волка в клетке. Совершенно не помню, о чем мы говорили. К счастью, нас пригласили к столу.
Президент подал руку миссис Ливингстон и направился в столовую. За ним потянулись остальные. Я заметил, что он движется медленно, будто превозмогая боль. Мертвенно-бледное лицо и белые перистые волосы уподобляют его истощенному снежному человеку, сморщившемуся на летнем солнце. Просто чудо, что он дотягивает второй срок в Белом доме.
Президент ел только рис и не притронулся к вину. Остальные объедались. Да и как тут не объедаться? Никогда я так вкусно и много не ел.
Дама слева от меня все свое внимание направила на сенатора, сидевшего слева от нее, и мы с ней не обменялись ни словом, зато жена западного конгрессмена (он дважды назвал мне ее имя, и я дважды его забыл) была более чем любезна.
— Мне кажется, генерал прекрасно справляется без жены. Конечно, та девочка была мила, но это все же не жена, верно? Он знает толк в еде. Никогда я так хорошо не ела в этом доме при его предшественниках. Адамсы встречали вареной говядиной и жутким холодом.
Повсюду в Вашингтоне ходят слухи, что президент разорен и завтра уезжает домой спасать свое имение. Если он обанкротился, я знаю почему. Слишком щедро принимает гостей.
Мы сидели за длинным столом, на нем через равные промежутки стояли высокие лампы. Нас обслуживали двадцать лакеев в ливреях. Возле каждого гостя лежала салфетка, выложенная клеверным листом. В центре салфетки ломтик белого хлеба — изрядное облегчение после кукурузного, который подают на Юге. Справа от каждой тарелки располагалась рощица хрусталя разных размеров для разных вин. Я насчитал у себя девять бокалов.
Параллельно столу, за которым сидели мы, тянулся другой, такой же длины, уставленный всевозможными горячими и холодными блюдами. Лакеи брали их оттуда и обносили гостей поочередно, нашептывая: «Говядины, сэр? Фазана, сэр?»
На первое подали густую уху с очищенной от костей рыбиной на отдельной тарелке. По бокалам разлили шерри.
Моя соседка уху одобрила.
— А вот и мэрилендские крабы! — воскликнула она, радостно погружая ложку в дымящуюся тарелку. — Крабы — одна из здешних редких радостей. Я обнаружил, что мужчины и женщины, всю жизнь положившие на то, чтобы попасть в Вашингтон и существовать там на счет казны, все до единого проводят свои славные дни, сетуя на судьбу. Послушать их — так Детройт, Цинциннати, Мемфис куда привлекательнее столицы.
На смену рыбному блюду (ничего вкуснее краба я еще не пробовал) подали утку и фазана. Я с изумлением смотрел, как моя соседка хватает утиную ножку и четвертушку фазана.
— Знаете, мой муж такой затейник — стреляет уток прямо из окна гостиницы. Мы ведь живем на другом конце Кей-стрит, где начинаются болота. Так весело, когда он палит по птицам, хоть некоторые ваши несчастные янки в гостинице жалуются на шум.
Утку я не люблю; фазан еще ничего, если не жесткий. Мне попался жесткий кусок. Ну, да бог с ним. Затем подали целый окорок и целую индюшку на одном большом блюде; они возвышались, как две горы над предгорьями из бараньих отбивных, мяса в сладком соусе и куропаток.
Моя соседка облизнула губы. Ну и толстуха! Боюсь, что Старожил плохо выполняет свой долг. Описание распадается на отрывки, но то же самое получилось с президентским обедом. Мне уже делалось дурно.
— А, эти окорока привозят с того берега, откуда-то из-под Александрии! Какая коптильня там у старого негра! Мы все к нему ездим. — Она положила себе окорока и индейки (не ножку), взяла баранью отбивную (вилка на секунду замерла в воздухе — не взять ли вторую, а затем вонзилась в потрошки). Я изо всех сил старался за ней поспеть.
— Вы пишете о политике, мистер Скайлер? — Она уже установила мою связь с радикальной, неприличной (она хихикнула, демонстрируя свою серьезность) «Ивнинг пост».
— Не слишком часто. Пишу безделицы. О старом Нью-Йорке, о театрах и…
Что же именно пишет Старожил? Отвергает все современное, чтобы ублажить пожилых читателей, сердитых на Леггета.
Теперь нас обносят гарнирами. Моя соседка попробовала от каждого. Я — почти от каждого. Подавали макароны и пирог с дичью (вкус до сих пор у меня во рту), шпинат, цветную капусту, тушеный сельдерей… а тем временем перед каждым в бокалах не убывали заморские вина девяти марок.
Мы просидели за столом два с половиной часа; я понял, как мудро поступает президент, не притрагиваясь ни к чему, кроме риса. Интересно, противно ему на нас смотреть или нет? Неизвестно. Миссис Ливингстон слева от него очень
