Бордман из Бостона должен Чэззу триста долларов. Прошлым летом Чэзз срочно отправил в Штаты партию мехов, закупленных Бордманом. Он выложил капитану судна свои денежки за провоз мехов. Было бы обидно уехать, не получив с гижигинского купца кровные доллары. К тому же Чэзз еще не решил твердо, уедет ли он. Нужно поглядеть, как дела у Росселя и К°, разнюхать настроение Бордмана. Чэззу есть что порассказать, но и их послушать полезно, — грамотей из Бостона за сто миль чует опасность, всегда все знает и умеет вовремя поставить точку. С такой головой можно заседать в конгрессе, а не торговаться до хрипоты с тунгусами и коряками. Намекают на дурную репутацию Бордмана… Ну, это, положим, вздор… Плохая репутация никогда не мешала деловому человеку. Разве в конгрессе заседают святые? Ничуть не бывало! Дело есть дело. А Бордман из Бостона — деловой человек.
Подъезжая к Гижиге, Чэзз вдруг с испугом подумал, что не найдет здесь ни приказчика фирмы Россель и К°, ни проныры Бордмана. В самом деле, а вдруг они уехали еще осенью, предоставив Чэзза мстительности Завойко? К чувству страха примешался голос корысти и трезвого расчета. Жаль долларов, увезенных Бордманом, но останься Чэзз здесь без всяких конкурентов один-два года — он бы удвоил свое состояние.
Бордмана он застал дома, в постели. Купец только что возвратился из Охотска и простудился в дороге. Он был, как всегда, вежлив, суховат и странно напряжен. Его лицо напоминало правильный треугольник, перевернутый основанием вверх. Плоская голова, покрытая черным жестким ежиком, и лицо, срезанное от висков к острому, мышиному подбородку, — лицо словно без скул, а нижняя челюсть как игрушечная. Острый, с горбинкой нос, маленький рот, изо рта торчит трубка. Темные бархатные глаза дополняли этот странный портрет. Особенно обманчивы глаза, — они умели казаться и добрыми, и грустными, и сочувственными, и даже любящими в ту самую минуту, когда их хозяин спокойно обдумывал, как удобнее спустить с вас шкуру.
Обменявшись с Бордманом ничего не значащими любезностями и получив с него триста долларов в обмен на расписку капитана, Чэзз издалека повел интересующий его разговор.
— Не могу ли я получить от вас рекомендательные письма в Бостон, мистер Бордман? — спросил он.
Бордман ласково посмотрел на него, но ничего не ответил.
— Собираюсь прикрыть лавочку, — вздохнул Чэзз, состроив жалкую гримасу на рыхлом, ноздреватом, как тающий снег, лице.
— И выбрали Бостон?
— Да, мистер Бордман. Почему бы и не Бостон?! — сокрушенно сказал Чэзз. — Пора подумать о себе. Вы ухитряетесь создать себе какой-то уют в таком гиблом месте, как Гижига. А я, знаете, живу как собака…
Бордман постучал трубкой о спинку кровати, высыпал пепел на пол и стал не спеша набивать трубку.
— Грех сетовать на судьбу, мистер Чэзз! — сказал он, воодушевляясь. Мы пионеры великой цивилизации, и люди когда-нибудь воздвигнут нам памятник.
— Сомневаюсь, — пробурчал Чэзз. — А хотя бы и так! Мне наплевать. Меня на эти штучки не подденешь. Дайте мне письмо — и я уеду, ни разу не оглянувшись!
Маленькое лицо Бордмана исчезло в облаке табачного дыма. Из-за этой завесы раздался спокойный голос:
— Мистер Чэзз, я никогда не бывал в Бостоне.
Чэзз подождал, пока рассеется дым.
— Позвольте-е-е… — недоуменно протянул он. — Не пойму… Где, вы говорите, не бывали?
— В Бостоне, — повторил Бордман. В эту минуту его глаза излучали мягкую грусть. Они скорбели о том, что им не пришлось увидеть такой прекрасный город, как Бостон. — Официально я именуюсь Бордманом из Бостона. Хорошо звучит и очень удобно. Уверен, что из Бостона обо мне не сообщат ничего плохого. Вы твердо решили ехать? Продаете магазин, дом? Бордман впился глазами в Чэзза.
— Черт возьми, — развел руками Чэзз, — в последнее время не узнаю себя. Ехал к вам, проклинал свою судьбу, русских… Даже боялся, что не застану ни вас, ни приказчиков Росселя…
— Они действительно уехали, — сказал Бордман, снова утопая в душистом дыму.
Чэззу захотелось протянуть руки к тонкой шее Бордмана и душить его до тех пор, пока тот не выложит все, что у него на уме.
Вместо этого Чэзз жалобно спросил:
— Куда?
— К чукчам. Повезли всякий хлам, залежавшийся на складе. Надеются на богатый улов.
— Удачливые люди, — завистливо сказал Чэзз, — умеют из грязи делать Деньги!
Бордман промолчал.
— Все прибирают к рукам, — канючил Чэзз. — Вам — раздолье. Исправник — пьяница, трус… Народ на сотни миль голодный!
— Мы считаем, мистер Чэзз, что самое теплое местечко досталось вам. Бордман рассмеялся. — Как говорят русские: купец первой гильдии.
Чэзз гневно зафыркал:
— Готов поменяться с вами, с Росселем, с купцом, потерпевшим крушение и выброшенным на остров к дикарям! Завойко!.. — простонал он.
— Что ж, по рукам, мистер Чэзз? Вы всегда держали свое слово. Бордман протянул дрожащую руку; острые, нечищенные ногти неправдоподобно удлиняли пальцы. — Я сумел бы поладить с Завойко, — продолжал Бордман, так как Чэзз молчал.
— Ха! — вскричал Чэзз. — Это вы хватили! Поладить с Завойко? Вы видели когда-нибудь раненого моржа, мистер Бордман? Видели? Прекрасно. Так вот, раненого, разъяренного моржа легче привести к причастию и заставить вслух повторять молитвы, чем поладить с Завойко.
— И все-таки я попробовал бы, — проговорил Бордман с мягкой укоризной.
— Честный американец не может иметь с ним дела! — уверял Чэзз, выходя из себя. — Ему не нужно денег, не нужно подарков. Черт его знает, что ему нужно! У него варварское понятие о справедливости. Ему что я, что вонючий охотник, что простая девка — все равно!
— Уж я-то столковался бы с ним! — самодовольно сказал Бордман и неожиданно быстрым движением спустил худые ноги на посыпанную пеплом медвежью шкуру. — Ладно, оставим пока Завойко в покое. Посидим. Закусим. Я вам покажу человека, который любит Завойко не меньше вашего. При нем этого имени лучше не произносить.
— Кто такой?
— Мой новый служащий, — загадочно ответил Бордман, влезая в узкие клетчатые панталоны.
За столом разговор не клеился. Челюсти Чэзза, обычно с равным усердием перемалывающие любую пищу, работали вяло. Даже нежный язык молодого оленя, оленьи мозги, лосось, приготовленный с морожеными ягодами, оставили его безучастным. Мистер Бордман ел мало, словно через силу. Усердствовал молчаливый Трумберг, он всегда хранил почтительное молчание в присутствии выдающихся представителей делового мира.
Новый служащий Бордмана, которого Чэзз увидел, как только они перешли в другую комнату, не обращал ни малейшего внимания на присутствующих.
Бордман просил Чэзза поподробнее рассказать о военных событиях в Петропавловске. Чэзз говорил нехотя, скрыв, что он сидел на гауптвахте. Как только Чэзз упомянул имя Завойко, приказчик Бордмана вскричал так, что прислуга, появившаяся в это время в дверях, испуганно попятилась:
— Погодите, я сведу с ним счеты! Я перегрызу ему глотку!
— А! Господин Трифонов! — изумленно воскликнул Чэзз.
Чэзз протянул через стол мягкую лапу. Трумберг поспешно встал и начал отвешивать поклоны.
— Не узнали, дьяволы? — гремела протодиаконская октава. — Неужели так одичал?
— Переменились, переменились, господин Трифонов! — затараторил Трумберг. — К лучшему, к лучшему!
Оказывается, судья Васильков предвидел все верно. В Иркутске Трифонова выручили знакомые купцы. Вмешался сам Кузнецов, у него Трифонов когда-то начинал приказчиком. Пустил в ход большие деньги — гижигинский купец обязался все вернуть сторицей, — и дело прекратили. Но счастье изменило Трифонову. Приехав в Гижигинск, он узнал, что стал нищим. Его вторая жена, прожившая три года в рабской покорности, удрала из Гижигинска со старшим приказчиком Трифонова Скосыревым, забрав все ценности и деньги. Дом и магазин хмельной приказчик поджег перед уходом.
На прошлом пришлось поставить крест. Ходили слухи, что его жена с любовником уехала на американском корабле попытать счастья в Новом Свете. Другие уверяли, что беглецы подались в Россию. Трифонов остался с пустыми руками, а иркутские благодетели требовали денег.
Пришлось наняться к Бордману. О жене Трифонов старался не думать. "Подлая баба, — коротко говорил он. — Встречу — убью, а толковать об ней не стоит". Всю силу ненависти он сосредоточил отныне не Завойко.
Чэзз высказал предположение, что весной Петропавловск опять подвергнется нападению.
— Англичане захотят взять свое, — сказал Чэзз. — Они не любят оставаться в долгу.
— Пущай приходят! — заревел Трифонов. — В ножки поклонюсь! В палачи пойду — кнутами Завойко стегать. Сам ему на руки железа надену, закую так, чтобы век не расковать…
