«Не стоит пока, сразу все объяснить трудно».
Вагиф сидел перед изукрашенным резьбой зеркалом. Предстояло высушить хну, которую приглашенный на дом цирюльник положил ему на бороду.
— Давай мастер, начинай, — попросил Вагиф, — мне надо спешить!
Цирюльник нацепил ему на грудь красный передник и стал смачивать голову. Как все цирюльники на свете, он был человек словоохотливый, но пока еще помалкивал, не находя повода развязать язык. Потом, видно, решил, что для начала годится хна.
— Вот, ахунд, — заговорил он, — хна–то как вздорожала!.. Не думает хан принять меры? — Не прекращая смачивать Вагифу голову, цирюльник наклонился и заглянул ему в лицо. Вагиф отмолчался. Тогда брадобрей решил зайти с другой стороны.
— Сказать по правде, хоть она и дорога, да денег своих стоит! Прекрасная это вещь — хна, человек словно заново родится!..
Вагиф опять ничего не ответил. Цирюльник достал из футляра широкую бритву, принялся за бритье. Несколько раз рука у него дрогнула, и он порезал Вагифу голову. Когда он прикладывал к порезанным местам конец фартука, Вагиф вздрогнул, но и на этот раз промолчал. А брадобрею и кровь — повод для болтовни.
— Вот, порежешь, всегда кровь течет! Отцы наши говорили, это к добру!
Вагиф вынес все молча, терпеливо выслушал все изречения своего мучителя. Покончив, наконец, с бородой и усами Вагифа, цирюльник снял с него фартук и направился к двери. Но тут его осенило, он решил изречь еще несколько истин. Вагиф встал, вынул из кошелька несколько монет и, передавая их цирюльнику, сказал:
— Я не ведал того, что хна подорожала, но то, что она вещь полезная, — это мне было известно. Что из порезанного места всегда течет кровь, это ты тоже точно заметил. Но я вот что хочу еще сказать тебе:
Ты силу для меня сберег, цирюльник,
И кровь моя — тебе в упрек, цирюльник.
А бритва, что в руке твоей сейчас,
Пусть треснет вдоль и поперек, цирюльник[28].
Когда, расставшись с брадобреем, Вагиф вошел в соседнюю комнату, Кызханум занималась там своими волосами, поглядывая в небольшое зеркальце. В комнате стоял аромат розовой воды. Лучи солнца, падавшие из окна, тысячами бликов играли на ее свежих щеках. Черные глаза светились — то, что она видела в зеркале, наполняло женщину гордостью. Как пристали ее белым рукам янтарные браслеты!.. Вагиф стоял, скрытый тяжелой портьерой, и глядел, глядел на нее, как на ангела. Он ревновал ее к зеркалу, к окну, к солнечным лучам — ко всему на свете ревновал он свою молодую жену. Стоял, боясь шелохнуться, чтобы не вспугнуть ее, не нарушить чудесной гармонии. Но не смог справиться с собой: горечь поднялась из глубины его существа, тело содрогнулось, он глубоко вздохнул и, сделав безразличное лицо, отворил дверь. Заслышав скрип двери, женщина вздрогнула, как испуганный джейран, обернулась… Вагиф искоса взглянул на нее: это была уже совсем не та Кызханум, что минуту назад, гордая и счастливая, расчесывала перед зеркалом волосы. У нее было уже совсем другое лицо, и Вагифу больно было смотреть на нее.
— Кызханум, дай мне чуху! — дрогнувшим голосом сказал поэт, и голос его пресекся.
— Чуху? Зачем тебе чуха? Куда ты опять собрался? — голос ее прозвучал укоризненно.
— Мне нужно. К Мирзе Алимамеду съезжу.
— Вечно тебе что–то нужно! Вечно у тебя дела… Так и заболеть недолго…
Вагиф понял ее намек.
— Слушай, Кызханум, ради бога! Не лезь ты в мою жизнь, и без того тошно!.. Я ведь только попросил дай чуху. Идешь же ты в гости и иди, я ничего не говорю, и ты в мои дела не вмешивайся. Ведь я от тебя не требую ничего! Ничего, кроме приветливого обращения!
Кызханум фыркнула, вскочила с места и, достав из ниши узел, вытащила оттуда чуху с газырями. Вагиф оделся и, выходя, украдкой глянул на жену: в черных, джейраньих глазах ее блестели слезы обиды…
Три дня тому назад сыграли свадьбу, сегодня предстоял обряд открытия лица. Когда Кызханум пришла, Телли с подружками находилась за пологом, а по эту сторону полога сидели приглашенные на праздник гости. Кызханум проводили на почетное место; по лицу ее все еще заметно было, что ей не по себе.
Гостей становилось все больше. Мешетте — женщина, убиравшая новобрачную, пошептавшись о чем–то с матерью Телли, вышла. Немного погодя внесли свечу. Поставили ее на блюдце посреди комнаты, зажгли и накрыли медным тазом. На таз постелили коврик, положили тюфячки, подушки, получился красивый трон; сверху его покрыли шелковым сюзане[29]. Гюльназ и мешетте вывели Телли из–за свадебного полога — лицо ее прикрыто было тонкой вуалью, — усадили на только что сооруженный трон. Мешетте принесла полный поднос ногула и приговаривая: «Да быть тебе плодовитой!..», — высыпала все конфеты невесте на голову. Потом вперед выскочил мальчик со скалкой в руках, один из родственников невесты. Он поддел этой скалкой тюль на невестиной голове и, схватив его, выбежал из дома. Целая ватага ребятишек ринулась вслед за ним, они схватили вуаль невесты и забросили ее на ветку плодоносного дерева[30].
Пока Кызханум веселилась на празднике у Телли, Вагиф проводил время в беседе с возлюбленной. Медина была вдовой военачальника, убитого в одном, из иранских походов Ибрагим–хана. Вторично выйти замуж она не захотела и жила одна, средства к жизни давало ей небольшое имение.
Бездетная, свободная, Медина могла заниматься собой, всегда была красиво одета, весела и неизменно молода, хотя тридцать ей исполнилось уже давно. Ее приветливость, гостеприимство, остроумие не могли не очаровать Вагифа. Да и лицом она была хороша. Полные, алые губы, перламутровые зубки, короткие ровные брови, живые карие глаза — все в ней было очаровательно. На редкость обаятельная женщина, Медина была к тому же умной, приятной собеседницей.
Медина, как обычно, усадила Вагифа в разукрашенном простенке.
Снова в горящее пламя меня
Ввергла разлука, моя дорогая!..
— стихами сказал он, любуясь цветущей красотой женщины.
Окно с ее стороны было открыто и Вагифу виден был зелено–желтый, отдающий багрянцем лес; окутанный синеватой дымкой, он пламенел в тумане. Вагиф перевел взгляд на возлюбленную.
— Знаешь, Медина, — задумчиво сказал он, — осенние краски леса рождают во мне какую–то светлую грусть. Все кончается, угасает, но, угасая, во всей полноте проявляет свою суть, во всем великолепии раскрывается перед миром. Высшее, последнее проявление неловеческой сущности — любовь. Иди же ко мне, дорогая!
Кокетливо склонив головку, Медина с наслаждением слушала вдохновенные слова Вагифа; стройная шея ее белела меж непослушных кудрей, улыбка трогала нежные губы.
— Но почему ты все время толкуешь о последнем проявлении? — спросила она, лукаво усмехнувшись.
Больше Вагиф уже не глядел на лес, он любовался Мединой. Женщина сидела, горделиво откинувшись на бархатную подушку; стрелы ее ресниц ранили влюбленное сердце, перед красотой этой женщины померкли бы все красавицы двора.
— Медина! — Вагиф улыбнулся. — Я говорю о последнем проявлении лишь потому, что оно более бурное, более пламенное. О молодости я не забываю. Разве мыслимо забыть весну? Но в последнем проявлении человеческой сути — обилие, полнота, щедрость, столь присущие осени! И та же грусть… Ведь за великолепием осени, за буйным торжеством красок идет седая зима и черная беспощадная смерть!..
— Ради бога, не поминай об этом! Ты здесь, здесь твоя Медина — значит, здесь жизнь!..
Вагиф попытался возразить ей, но не нашел слов и беспомощно огляделся по сторонам, как бы отыскивая их. Медина торжествующе рассмеялась и весело захлопала в ладоши.
Вагиф тоже не смог сдержать улыбки.
— Слово, что соловей… Вспугнешь замолчит!
— Вспугнешь? — удивленно протянула Медина. — Да кто я такая, чтоб пугать соловья твоих речей?
— О, ты пери! Капризная, привередливая пери! Ты бродишь в саду поэта, мешая ему петь свои песни!
— Мешаю! Только мешаю?
— Конечно нет, — с нежностью произнес Вагиф, наслаждаясь ее милым кокетством. — Ты приносишь в этот сад сладость печали, волшебство любовной тоски! Ах, Медина, я слишком отчетливо вижу лицо нашего времени! Ничто, кроме сладкозвучного нея[31] поэзии, не может облегчить боль моего сердца, истерзанного бесчисленными заботами и тревогами.
— А пери любви? Разве она не дает тебе счастья? Забвения от мирских забот?
— Счастье? Что такое счастье? Добрая минута… Бескорыстная улыбка… Юношеская влюбленность…
— О поэт! — Медина с жадностью слушала Вагифа, но согласиться с ним не могла, — тебе ли говорить о горестях и невзгодах! Ты визирь, ты правая рука хана, опора трона!..
— Медина! — прервал ее Вагиф, — государственные дела — это всего лишь долг, служба! Жизнь сердца — не имеет к этому отношения. Сердце поэта — особый мир: его любовь — необычная любовь, слава — не просто слава, блаженство его сердца — особое блаженство…
