Хотт глядел в синеву моря. И легкая улыбка стыла на его губах. Пусть плещутся, пусть отдыхают. Такова доля мужа служивого: сегодня ты беззаботен и весел как дитя, завтра идешь на мечи, смерть прием-лешь. Сотник Хотт[10] хорошо понимал души дружинников.
Хотту было немногим за тридцать. Но суровое лицо его пересекали от подбородка к виску два кривых шрама, память о нубийских побоищах, левая рука еле держала щит — сухожилия были перебиты палицей свирепого дикаря иверийского… досталось Хотту немало за короткую боевую жизнь. Но и сотником в Кроновом войске быть — честь немалая.
— Олен! — выкрикнул Хотт и махнул рукой. Десятник не заставил себя ждать, подбежал резво, вытянулся перед сидящим на попоне возле чахлого корявого куста сотником. Был Олен полугол, только из моря, но меч прихватил, прижимал к бедру, показывая, что готов выполнить любое задание.
— Возьмешь людей своих, пойдешь на встречу с Бравоем, — приказал Хотг. И пояснил: — Долго их нет что-то, загуляли, небось, с горянками.
Олен широко улыбнулся, обнажая крупные желтые зубы. Он тоже был непротив «загулять». Только медлить с исполнением приказа не полагалось, сотник Хотт не повторял дважды.
— Встретим! — заверил Олен. И побежал прочь, собирать десяток. Ему не надо было растолковывать мелочей, сам понимал, посылают не для встреч, какие еще там встречи, посылают на поиски. Не вернулся в срок Бравой, может, заплутал в горах, чего гадать. У Олена в десятке люди были самые сноровистые, кони быстрые, легкие, кого ж еще посылать в розыск.
Хотт не глядел на уходящий вглубь острова отряд. Сидел, хмурился, жевал стебелек травинки да поглажи- вал увечную руку. На стругах все было в порядке, стояли они, чуть покачивая голыми мачтами — багряные паруса спустили, нечего им впустую полоскаться по ветру. Но багрянец застил глаза Хотта. Виделся ему огненно-волосый князь, злой, издерганный, исхудавший, с недоброй зеленой мутью во взоре. Зачем вызывал его перед обычным походом дозорным, Хотт так и не понял. Будто — хотел князь сказать ему что-то важное, точившее его! изнутри, мучился, изводился… да так и не сказал. Только у жег все глазами недоверчивыми, колючими.
— Ты Скрытень весь прощупай, — твердил Крон, — ежели что, никого не щадить! Головой ответишь!
Ничего толком не понял Хотт. А переспрашивать не посмел, лют стал князь в последние годы и мнителен, на себя не похож. Изменился, постарел и немудрено, седьмой десяток набегает, усы с бородой сивые. А голова огнем пылает, не рыжая даже, багряная, будто кровью политая, ни единого седого волоска.
— Все сделаю! — заверил Хотт-сторукий. Слышал он прежде, что хаживал и сам Крон когда-то на Скрытень, еще и княгиня в те поры была жива, потом сгинула где-то, что был у князя там интерес свой… а какой, никто не знал — дружину, что с ним ходила, далеко услали, к самому Инду, во власть брату Кронову Вару-не, с тех пор о ней никаких вестей не было, даже ближнего своего, Горея, на край света спровадил! Страшился Хотт гнева княжьева, знал, любой вопрос может бурей отозваться — потемки душа Крона. Он Великий князь, выше его под солнцем нету.
Вот и Бравою Хотт повелел никого не щадить. Сам не пошел, не верил, что в долинах есть враг достойный, не с горяками же босыми воину воевать. Бравой малый усердный, за недоброе слово о князе глотку перервет — вот пусть и усердствует. Его бы в пески нубийские!
Хотт вздохнул тяжко, выплюнул травинку. Глотнул из баклажки вина. Дома жена Влава осталась, семеро детей, да две полонянки, не рабыни, жены младшие — у одной от него двое, у другой дочка годовалая. Работников мало, ртов голодных много, все, почитай, на его плечах. Отца в Лидии убили, он еще мальцом был. Мать в леса ушла, так и пропала, наверное, ведуньей сделалась, в священных рощах молитвы творит Богородице Ладе, Царице Небесной. Пахарям-оратаям проще, они всегда дома, на земелюшке своей — коли бесплодной станет, переходят всем родом, всем семейством, новые леса под пашню выжигают, сеют, жнут, плоды труда своего собирают, князю и волхвам несут часть, себя не забывают. У воина судьба иная, лихая. Воем быть ладно, коща молод да здоров. Только уже ничего не переделать в жизни.
Хотт глотнул еше. Вспомнились терема Кроновы, палаты каменные и дубовые. Богато жил Князь великий, раздольно. Но в верхние владения свои, домашние, никого не пускал кроме приближенных, прочих принимал внизу, у подножия горы. Невысок Олимп, а не подняться к облакам, десять колец стражи, засады… Да и кто посмеет?! Хотту хватило и нижних палат, подобных им нигде не видывал, хотя немало стран прошел. Стольких столпов-колонн дубовых, резных поверху и понизу, в красный цвет выкрашенных по нраву княжьему, и не узришь нище. Своды высокие, светлые. Полы белокаменные, расписные, мозаичные. Сады ухоженные, с ручьями и озерцами. Звери лютые, прирученные… Радовался Хотт за князя — велик, богат, могуч, а значит, и сам род огромный русов могуч и славен под небесами земными, такому князю, такому роду служить — участь завидная, честь большая.
Четыре дня не возвращался Олен с воями. На пятый прискакал — черный, взъерошенный, с горящими глазами. С ходу выпалил:
— Всех порубили!
— Чего мелешь! — озлился Хотт.
— До единого!
Олен спрыгнул с коня. Замер перед сотником, глядя прямо в глаза. Было видно, что не врет. Да и как врать про такое… Беда! Тихий, райский Скрытень, обитель блаженная, жемчужина морская — и на тебе!
— Сбор! — сурово приказал Хотт. И пошел к коню боевому, не теряя времени. Как наяву ожгло злым зеленым взглядом княжьим. Не сказал ему Крон правды про Скрытень, а ответ держать придется по всей строгости, не будет прощения, Хотт знал.
Двенадцать дней рыскал он с полусотней по горам и долам. Два десятка оставил струги сторожить. Ос- тальных всех до единого в погон забрал. Весь остров обшарил. Ничего не нашел, кроме пепелищ горелых, трупов да коней одичавших, измученных. Правда, горя-ков ловили, семействами и поодиночке, многие попадались, нерасторопные да простодушные. Каждого допытывали, что слышал, что видел… так ничего и не допытались. Трогать их Хотт не велел, отпускали несчастных в леса их и норы. Даже самый глупый и обозленный вой понимал, эти люди в косматых шкурах не причем, они б и все вместе с одним дружинником не справились, разогнал бы он их как коз по склонам. Где им уложить три десятка! Хотт готов был землю грызть от ярости и беспомощности своей. Да только что поделаешь?! Убитых похоронили по обычаю, пустили дьмом к небу, тризну справили как могли. После еще неделю искали злодеев. Впустую.
Уже когда спускались к стругам, трое воев Олена приволокли на веревках двух диких. Один был ничего еще, человековидный, русоволосый парнишка в лохмотьях и рваной обувке, говорил понятно, улыбался. Зато второй молчал.
Хотт приказал привести обоих к нему. Поглядел на немого. И даже присвистнул от удивления, вымолвил:
— Экий ты большой уродился!
— А сильный как вол! — встрял оборванец.
— Помалкивай, пока цел, — осек его Олен.
Хотт глядел на дикого, щурился по привычке. Тот и впрямь был огромен, на голову выше самого высокого дружинника. Литые мышцы буграми дыбились под темной, будто обмазанной чем-то лоснящимся кожей, чресла прикрывала шкура волчья, короткая и свалявшаяся. Вместе с тем немой был строен и гибок, не было в нем и капли жира. Босой, голый, обритый наголо, отводящий пугливо глаза, придерживающий могучей рукой тугой узел на бычьей шее, казался он диким, но не страшным, не зверем лесным, а огромным и послушным ребенком.
— Допытывали? — спросил Хотт у Олена.
— Допытывали, — ответил тот, — не видали ничего, так парнишка сказал. А этот молчит, боится всего. Теленок! — Олен рассмеялся.
— Ну так чего ты телят на веревке таскаешь? — осерчал сотник. — Тут у меня не загон скотий! — Хотт ясно видел, что эти увальни не имеют никакого отношения к гибели дружинников.
— Погоди, не спеши, — успокоил его десятник, — такого бросать грех. Князю на потеху пойдет. Может, еще на что сгодится. Мы уже видали кое-чего. Теперь ты погляди! — И тут же перевел взгляд на оборванца, рявкнул грозно: — Давай!
Парнишка подбежал к великану. Шепнул чего-то на ухо. Тот совсем вжал голову в плечи, потупился. Потом будто через силу подошел вплотную к вороному коню Олена, как-то ловко и быстро нырнул под него. И поднял вверх на плечах вместе с увесистым всадником. Конь бил копытами, ржал, крутил шеей, взляги-вал. Но ничего не мог поделать, ноги его не доставали до земли. Олен трясся и хохотал во всю глотку. Хохотала и вся дружина. Хохотал оборванец.
Не смеялся один Хотт. Он сразу понял, такого и впрямь грех оставлять на острове. Такой не на потеху, а в дело ратное пойдет. Язык его никому не нужен, главное, чтоб уши бьии, чтоб приказы слышал. Парень, вроде, не строптивый, послушный… Только вот князя не обойдешь, придется показать ему великана. Может, этим оправдаться хоть малость удастся, отвести от себя гнев.
