В это время новости и указы из Москвы на почтовых лошадях шли до Волги несколько месяцев. Война могла начаться и кончиться, пока известие о ней дойдет до разных частей великого государства. До медвежьих углов новости государственные часто вообще не доходили, многие их и не ждали. Но если какое-то известие, даже местное, попадало в уединенное селение, то его долго вспоминали и обсуждали, а счисление дней и лет вели со дня появления и отъезда редкого гостя.
Звероловы еще не въехали во двор, а жены починков уже кинулись прибираться и стелить стол в самой большой избе. Эти люди сами создавали новые традиции и неписаные законы Дикого поля, по которым предстояло жить нескольким поколениям переселенцев. Радушие в отношении гостя – одна из их самых добрых черт.
Вместо приветствия Вожа взмахнул рукой и спросил:
– Как живете?
Коренастый бородач приветливо ответил:
– Как деды завещали: крепись, Богу молись и за соху держись. Звероловы и починки коротко обнялись и пошли в деревню. Коней у путников приняли, разнуздали, напоили и пустили на выгон пастись. Для собаки бросили требухи. Верблюда починки приняли в дар с благодарностью и недоумением. Этих животных они еще не знали…
Вожа попросил умыться. Скинул рубаху, обнажив мускулистые и неожиданно белые руки и широкую грудь. Только лицо, шея и кисти рук у него бронзовели, опаленные жарким солнцем, и оттеняли белизну кожи.
Бородатый мужик в белокипенной конопляной рубахе и черной поддевке тонкой струей поливал гостю на спину из деревянного ведра. Вожа с видимым удовольствием растирал лицо, плечи, грудь. Утереться подали льняное полотенце с узорами, вышитыми красной нитью.
Умылся и Васек, ежившийся от холодной колодезной воды.
Помогавшая ему пожилая женщина с добрыми материнскими глазами потрепала его рукой по голове и сказала:
– Полезай в бочку. Вода на солнышке прогрелась. Мы в ней в жару часто охлаждаемся. Для ребятни поставили.
Васек не заставил себя ждать. Вода в огромной сорокаведерной бочке приятно тепла и пахла древесиной дуба. Васек не удержался от радостного возгласа.
Пока жены починков стряпали и собирали на стол, звероловы решили передохнуть на завалинке, угощаясь пурей[37].
Жители трех дворов собрались вокруг гостей. Только в одной избе оказались сдержаннее. Хозяин Андриян Воейков зазвал жену в избу.
– Христина, где простыги?[38]
– Наряжаются, – ответила жена. – Познакомь Вожу с нашими дочерьми. Парень видный, самостоятельный.
– Забыла поговорку переселенцев, – строгим голосом Андриян одернул жену.
– Про что толкуешь? Что вспомнил?
– А то. «Кто убился? – Бортник. А кто утонул? – Рыбак. А в поле убитый лежит? – Служивый человек». Так вот это все про него одного можно сказать.
– В Поле все под Богом ходим, – стояла на своем Христина. – На самом краешке стоим. Что завтра будет, не ведаем. Что вечером будет, не ведаем. Поговорка и про нас сложена.
– Мы-то хоть стараемся хорониться от смерти, не обвыклись с ней. А он сам косую ищет, даже дразнит ее. Ты – мать, должна понимать. Хочешь быстро вдовую дочь получить? Казаки все одно что огонь, которым и обогреться можно, и обжечься, кашу сварить и город спалить. А звероловы в Поле часто идут впереди казачьих ватаг. Когда вожами, а чаще в одиночку. Их жизнь в Диком поле – непрерывная схватка, один большой бой.
– Вспомни-ка, кто нам помогал впервоначале обжиться в Поле, – не сдавалась Христина. – Вожа – человек с головой. И зверобой достаточный. На прокорм всегда имеет.
– Поживем – посмотрим. А счас гони простыг со двора. Запри в баньке. И вели носа не показывать. Чтоб на глаза не лезли, не тревожили. А то возжей моих попробуют. Ты вот уговори Вожу остаться у нас. Разве не найдется в избе места для него? И новую избу можем поставить на помочах. Никто не откажет.
На завалинке Вожа расспрашивал починков про житье-бытье:
– В Поле видел ваши стада. А хлеба сеете меньше московских пахарей.
– Скотинку развели, – простодушно сказал кряжистый могучий дед с седой бородой, видимо, старший в молодой деревне.
Старики среди починков встречались не часто. В переселение отделялись преимущественно молодые и зрелые, способные выдержать все тяготы. Потому здесь особенно почитали стариков, особенно столетних, много помнивших…
– Я почитай в деревне самый достаточный, – продолжил старик после паузы. – Два десятка лошадей, четыре коровы дойные. Овец не считаю. Сотни две будет. Можно и более развести. Да куда нам?
– С мясом не тужим, – подхватил разговор сидевший рядом чернявый парень. – Помимо своей скотины, в округе зверя и птицы – хоть простой палкой бей. Намедни детвора пошла на озеро… Так по ведру гусиных и утиных яиц притащили. Яйца дудака под домашних гусей для смеха подкладывали. Вон какие выросли. – Рассказчик показал на больших птиц с длинными, как у аиста, ногами, только более мощными и сильными. – Тега, тега. Бегут, как домашние. Коров и кобылиц доить рук не хватает. Коровы делаются малоудойными. Их ласки[39] доят. Лучше скотины и пашни держать меньше, зато справнее.
– Две беды у нас, Вожа, – сказал мужик зрелых лет. – Ордынцы грозятся. Сколько скота пограблено и отогнано. Барахлишко в лесу держим. Закапываем. Еще хорошо, никого в полон у нас не угнали. Отбились, в лесу схоронились. А еще беда: хлеб девать некуда.
– Пропадает хлеб? – спросил Вожа.
– Амбарушки полные, – ответил седобородый старик. – И в лесу в яме на черный день схоронено. Андриян прошлый год привез запеченку[40] брюхатую из заречной деревни. Мышиной потравы нет.
Вожа посмотрел на деревянные амбары, один из них каменный, сложен из дикого камня и глины. Ставили амбары перед избами, со стороны улицы. Сам вид амбаров придавал деревне основательность.
– Так что же? – Вожа непонимающе посмотрел на старика.
– Зерно хоть двадцать лет пролежит. Хужее не станет. Да куда его девать? Некуда продать. Глухомань. И островерхой[41] нет. Дети не крещены, молодые не венчаны, старики не причащены. Так не обвыкли. Опять молодым хороводиться негде. Мы уж думаем: не стронуться ли нам в другое место. Одни вот повернули к Волге ближе.
– Чего же вам надо? – подивился Вожа. – Вокруг приволье! Податей еще не платите, пока не отыскали вас. Птицы и скотины полный двор. Земля плоха? Или под барина хотите сесть?
– Грех жаловаться, – вздохнул старик. – Воля дорога, и землица есть добрая. Конечно, здешнюю новь[42] поднимать тяжело. Одна лошадь плуга не тянет… Двух запрягаем, часто меняем. Так долы уросли. Измаешься. Да куда хлеб девать, где товару купить? Уж мы посевы сократили. А самая большая беда от лихих ордынцев. Что завтра будет – не ведаем.
Вожа улыбнулся. Он понял, что починки не случайно кивают на трудности и говорят на смеси обычного языка и промыслового. Боятся сглаза и потому больше говорят о больном.
– Пускайте припущенников, – сказал Вожа. – Большому селению отбиться легче. Скоро будет вам подмога и от царских людей. Новую Закамскую линию строят. И Самарская, наверное, будет. Для обороны от кочевой орды. К северу крепость Красный Яр поставили. По вольному найму и я помогал для крепости подходящее место разведать. Прежней воли к грабежу скоро меньше останется. Сведущие люди сказали: и по реке Самаре до реки Ори и Яика поставят крепости. Хлеба излишки можно продать только на Яике. По осени укажу дорогу на Яик. Или к черкасам кинельским сведу. Они каждый год снаряжаются на Яик. Их каравану несколько ружей и дротиков не помешают.
– Оставайся с нами, – предложила подошедшая Христина. – И нам надежней, и тебе веселей. Мужики избу добрую поставят. Скотинки дадим.
Вожа благодарно склонил голову, но ответил отказом:
– Вырос бродягой. В душе бродяга. Многое умею, а хлеба никогда не сеял. В чистом поле мне привольно.
– Куда странствовать пойдешь? – спросил светловолосый парень, стриженный по крестьянскому способу в кружок. – Чай и так много повидал.
– Много, согласился Вожа. – На Волге у рыбаков был. В Жигулях черных медведей добывал. На Уральских горах кулемы[43] на соболей ставил. В Хиву караваны провожал. По Дикому полю до самой Астрахани и моря персидского хаживал. Повидал. Только хочу на Кубань-реку сходить, у кубанских татар поискать матушку. Жива ли, не знаю. Что-то чудится мне, что плачет и зовет меня, просит вызволить от воров. Вот помогу табунщикам, может, и поеду…
– Да узнаешь ли ты ее?
– Голос хорошо помню.
Мелькнула тень с небесного облака, и раздался истошный крик молодухи. Матерый бурый беркут упал с поднебесья. Перед землей он распластал крылья и под острым углом спланировал и подхватил мальчонку в одной рубашке. Малыш делал первые неуверенные шаги по родному нолю под одобрительным взором матери, которая несла в животе второго ребенка. И вот он уже высоко над землей. От истошного крика беркут было дрогнул, качнулся, но малыша не выпустил. Хищник поднимался все выше.
