боялась борцов, боялась и старалась убрать их со своего пути, любыми средствами избавиться от них…
Потом он прочитал отрывок из своей незаконченной еще статьи. И, судя по всему, статья эта должна наделать грому. Потом читал свои стихи Ядринцев. Щукин хвалил, обещал завтра же послать их Добролюбову в «Современник», чем страшно смутил юного автора.
Потом Агнюша принесла самовар.
Расходились поздно, взволнованные и потрясенные, оживленно разговаривая и как бы заново переживая весь вечер. Такого никому из них еще не доводилось испытывать — это был первый в Томске, а может, и во всей Сибири литературный вечер. И каждому из них запомнился он на всю жизнь.
Щукин сочетал в себе удивительную душевную мягкость, постоянную готовность отвечать добром на добро, и в то же время был он нетерпим и непримирим к любой несправедливости, к любому злоупотреблению, общественному пороку, сталкиваясь с которыми он преображался на глазах — становился злым и решительным, яростно обличал, готов был крушить, кому угодно мог сказать правду в лицо. Неважно, что это было — вопрос об отмене цензуры, невежество высокопоставленного чиновника или грубость городового, неисправная мостовая или отсутствие фонарей на Аничковом мосту… Ему до всего было дело, ничто не ускользало от острого, всевидящего его взгляда. И в статьях его, посвященных, как он сам говорил, общественным неурядицам, прямо-таки сверкали молнии… Правда, печатались его статьи не так часто, как хотелось бы ему, и не в том виде, в каком он их представлял (чаще в урезанном виде и на подверстку), однако и это Щукина не смущало, он твердо стоял на своем — ничего не упускать из поля зрения, всему давать огласку…
Добролюбов однажды сказал, прочитав, очередную щукинскую статью, которую он занес в редакцию! «Признаться, Николай Семенович, мне по душе ваша непримиримость ко всякого рода недостаткам, И я даже допускаю мысль, что после опубликования вашей статьи мостовую исправят, наконец… Смущает другое: объем статьи, к сожалению, не соответствует значимости поднятого в ней вопроса. Придется сократить…»
Друзья шутили: «Молнии сверкают, а грома нет». Щукин обещал: «Погодите, дайте время — грянет и гром». И сам верил в это, надеялся. Его любили за бескорыстие, честность и прямоту. Он был постоянна заряжен на какое-то дело, чем-то непременно занят — успевал за день побывать и в университете, и в Академии художеств, и в книжных лавках, и в редакциях, и в библиотеке, и на рынке; у него всюду были друзья, приятели, и он был всем нужен, прямо-таки необходим. При всей своей кажущейся разбросанности, неуравновешенности Щукин слыл человеком деловым и практичным. Кого-то из вновь прибывших в столицу сибиряков-студентов надо устроить, подыскать квартиру, кто-то нуждается в деньгах, в моральной поддержке — Щукин тут как тут. И вот что удивительно: сам почти никогда не имея в кармане ломаного гроша, нуждающихся выручал непременно. Поддерживать, выручать, спасать — стало его потребностью, жизненной необходимостью. И друзья, приятели его, попадая в то или иное затруднение, тотчас и неизменно вспоминали о нем: «Надо попросить Щукина. Щукин поможет, выручит». И Щукин помогал, выручал.
Нередко, впрочем, и сам он попадал в те или иные переплеты, немало случалось с ним всякого рода приключений, из которых, как правило, по его собственному признанию, выходил он достойно и даже извлекал для себя выгоду… Однажды он явился домой, держа в руках связку чугунных задвижек — три или четыре штуки. Друзья были удивлены, допытывались:
— Что это?
— Вьюшки.
— Видим, что вьюшки. Но для чего они тебе? Да еще не одна, а несколько штук…
— Понимаете, — пустился Щукин в пространное объяснение, — не мог я их не купить… Стоит человек с этими вьюшками. Старый, вполне возможно, больной и одинокий. Рынок уже расходится, а вьюшки никто у него не берет…
— И ты решил взять?
— Да. Понимаете, для него это, может быть, вопрос жизни и смерти…
— И ты решил его спасти?
— Конечно! Тем более что для меня это двойная выгода…
— Выгода? Да в чем же эта выгода заключается?
— Во-первых, выручил человека…
— Будет ему на что выпить.
— А во-вторых, — не обращая внимания на иронию и насмешки друзей, продолжал, — во-вторых, если кому-то из вас понадобятся, пожалуйста, вот они, под рукой, не надо за ними куда-то бежать… Берите, если нужно.
Смеялись над этим от души. А между тем вьюшки действительно пригодились — отчего бы старую и не заменить новой? Вот и растащили одну за другой…
Но самое громкое, потрясающее событие произошло осенью 1856 года, сделавшее Щукина легендарной личностью не только в кругу друзей, молва о его «подвиге» переходила из уст в уста, распространяясь по всему городу, обрастая все новыми и новыми подробностями, домыслами… Сам же Щукин относился к этому случаю просто, не выделяя его из ряда других, говорил спокойно:
— Да ничего особенного. Захожу в Летний сад. Погода хорошая, солнышко. Народу тьма. Военные. Гляжу — царь. Я его сразу узнал. И сразу сообразил: подойти и поговорить. Ну, и подошел…
— Как же тебя пропустили к нему?
— Не пропускали. Но я сказал, что нужно… что государь знает обо мне. И пока они соображали, что к чему, я и предстал перед ним. Здравствуйте, говорю, ваше величество! Моя фамилия Щукин, сибиряк, учусь в главном педагогическом институте…
— Ну? А он что?
— Удивился. Сибиряк, говорит, из самой Сибири приехал учиться в Петербург? Да, говорю, ваше величество, из самой Сибири, потому как Сибирь тоже нуждается в образованных людях… Однако нам, сибирякам, очень трудно живется, мы постоянно испытываем материальные стеснения. Нельзя ли, говорю, ваше величество, что-либо сделать для сибиряков-студентов? Хорошо, хорошо, отвечает, ступайте, Щукин, мы непременно что-нибудь сделаем…
— Ну! А дальше?
— Дальше… дальше какие-то военные оттеснили меня к памятнику Крылова. А царь тем временем ушел.
— И все?
— Нет, не все. На другой день вызвали меня к директору…
— Да погоди ты с директором. Царь-то что, каков из себя, как разговаривал?
— Да ничего особенного. Мундир, сапоги, усики… И ростом пониже меня… Должно быть, на целую голову. — Друзья хохотали от души. Вот если бы царю да голова Щукина.
А на другой день Щукин явился к директору, и тот вежливо, вкрадчиво спрашивает: «Что же это вы, голубчик, жалуетесь?» Никак нет, спокойно, с достоинством держится Щукин, никому я не жаловался. «Ну как же, как же, друг мой, — грозит пальцем директор, — а в Летнем саду вчера с кем вы разговаривали?» Щукин вспомнил: «Ах, да, действительно разговаривал: с государем». Директор — сама любезность: «Поздравляю вас, голубчик, от души поздравляю! И прошу: зайдите в канцелярию,
