алхимия, и наука, и случайности тысячи разных оттенков.
Их винодельня набирала силу, росла, и это было настоящей общей радостью. Они каждый день ездили бок о бок, взметая меловую пыль дорог, и вникали во все подробности. На чем свет стоит ругали весенний град, любовались раскрывшимися бутонами, смотрели, как усики обвиваются вокруг стоек, вместе готовили каркасы, на которых рос виноград. Перешучивались с рабочими, представляли все их испытания и лишения. По воскресеньям молились с ними всем святым об урожае, и за полночь тянулись разговоры о тонкостях виноградарства, — у Франсуа это звучало как изысканная поэзия. Иногда, слишком устав, чтобы заснуть после такого долгого дня, они любили друг друга при свете очага и просыпались утром все так же в обнимку.
Когда он радовался ее растущим познаниям в виноделии, у Николь, даже после двух лет семейной жизни, возникало ощущение, будто солнце выглянуло из-за туч. Сейчас был самый подходящий момент сообщить новость.
— У меня сюрприз. — Она усадила Франсуа на жернов, подальше от рабочих и их любопытных ушей. — Новый купаж, который главнее всего, что тут делается.
Франсуа притянул ее ближе:
— Важнее даже нашего первого винтажа?
— Я беременна, — сообщила Николь.
Франсуа закрыл лицо руками. Неужели хотел скрыть слезы?
— Я так ясно чувствовала все вкусы, что у меня отпали всякие сомнения. Я уже неделю как знала, но хотелось окончательной уверенности. Ты принес мне два больших дара. Нёбо, умеющее узнавать любую лозу и даже место, где она растет на горе, просто по вкусу. Но самый главный, Франсуа, это ребенок. Мы становимся настоящей семьей.
Франсуа вскочил, обернулся к ней, стиснув зубы. Его взгляд снова напоминал взгляд дикого зверя, как в тот раз, у колодца. Он смотрел так, как будто бы ее, Николь, здесь не было. У нее екнуло сердце.
— Господи боже мой, Николь, с чего ты взяла, что я хочу привести в этот мир еще одного невинного ребенка?! Это бедное дитя будет наполовину мною. А в мире идет война и никогда не кончается зло. Как же ты можешь так улыбаться, словно превратила свинец в золото?
И он исчез между лоз. Точно так, как в прошлый раз. Николь ждала, но он не возвращался.
По дороге домой, в повозке, ей вдруг стало трудно дышать, накатывала тошнота. Повозка прыгала по неровной дороге через виноградники, у нее буквально тряслись все косточки, вдруг показавшиеся ей такими хрупкими. До боли хотелось ощутить руки Франсуа, обнимающие ее и ребенка, но он и домой не вернулся.
Настал вечер, он сменился ночью — Франсуа не было. Николь представляла себе, как он стучит в дверь: прости, милая, просто меня огорошили такие новости, прости ради бога, Бабушетта.
И к рассвету постель оставалась ледяной. Николь тошнило. Она с трудом поднялась, чтобы вымыть тазик: иначе Жозетта заподозрит неладное, а сейчас, когда мужа нет рядом, Николь ни с кем не хотела делиться своими новостями.
Стук в дверь, проехавшая мимо лошадь — и девушка бросалась к окну в надежде, что Франсуа вернулся, но снова и снова ее постигало разочарование. Все казалось противным на вкус, и Николь едва могла есть, сдерживая рвотные позывы.
Они с Франсуа предпочитали жить в основном в своем скромном доме в Бузи, в центре виноградников вблизи Реймса, а не в фешенебельном доме в городе. Этот сельский дом, сложенный из песчаника, был похож на детский рисунок: ведущая к входной двери дорожка, четыре симметричных окна и гостеприимный свет очага. Грубый кухонный стол, где готовила еду Жозетта, деревянные стулья и плетеные коврики перед огнем, полки с книгами любимых авторов и учебниками по виноделию. Комната, всегда полная света и до этой минуты — счастья. Это было их семейное убежище, противоположность большому особняку на Рю-де-ла-Ваш, где росла Николь, и тут ей легко спрятать свое горе между лозами.
Прошла неделя, и Николь сообщила Жозетте, что Франсуа неожиданно пришлось уехать по торговым делам. Тайна ее беременности стеной отделила Николь от всех, кого она любила. Как ей говорить с матерью и не поделиться с ней новостью? Как смотреть в проницательные глаза Наташи и скрывать свой секрет? Николь углубилась в учебники виноделия, чтобы не думать о муже каждую секунду. На этих страницах жизнь казалась простой и предсказуемой: элементарное действие — посадка — приводило к неизбежному цветению, плодоношению и сбору, если только следовать правилам.
Ноябрь принес сумерки, тоскливый дождь и печаль, а потом наконец-то и Франсуа. Он появился, истрепанный бурей, похожий на призрака, почти не заметный за таким огромным веником лиловых ирисов, какого Николь никогда не видала.
Вырвав цветы у него из рук, она швырнула их вон. Ветер подхватил легкие стебли, и они, как конфетти, разлетелись по саду.
— Ты меня бросил, когда был мне так нужен! — бушевала она. — Ты трус!
— И хуже того, Бабушетта. Я и трус, и предатель, и вообще все, что можно о человеке сказать плохого. — Вид у него был загнанный и изможденный.
— Я болею, я слаба, устала и беременна, — а ты просто смылся. Ты не тот мужчина, за которого я выходила замуж!
Все чувства смешались так, что ей с трудом удавалось их различить. Гнев, обида — и облегчение оттого, что он наконец вернулся.
— Впусти меня, Бабушетта. Это все тот же я, но есть во мне одна сторона, особенность, о которой я должен тебе рассказать. Мое проклятие, из-за которого я исчезаю, когда больше всего тебе нужен.
Она втянула его в дом, встревоженная.
— Ты мне нужен весь, целиком. — Николь освободила его стул от груды своих учебников и развела огонь. — Рассказывай все. Я постараюсь понять.
Он протянул руки к огню.
— Колодец оказался так глубок, что дна не было видно, в тот день, когда ты бросала туда монету. Когда на мою душу опускается тьма, именно так я себя чувствую: будто она так глубока, что никогда не кончится, и мне нужно бежать, пока она меня не залила. И обычно она приходит в самые счастливые моменты.
— Счастье делает тебя несчастным? — недоумевала она.
— Помнишь море в Кале? Сверкающие камни пляжа и небо, блестящее серым, как твои глаза. И огромные волны, бьющиеся о берег так, что дух захватывает от восхищения и страха. А порождает эту красоту и силу подводное течение, и если попадешь в него — затянет вниз и утопит. Вот так и здесь.
— Ты меня пугаешь, Франсуа.
— А это и вправду страшно. Зимний восход — такой красивый и яркий, что сердце щемит. Летний вечер на винограднике переливается тысячью
