Например, «неловкость» из ситуативного обозначения мелкой светской неприятности превращается у него в общую характеристику бытия, в котором всё происходит неловко, громоздко, а значит, поневоле всем вредит. Вреда в мире не становится меньше, можно только перенаправить вред, а не уничтожить его. Поэтому зло – это не поступок, а причинение себе неприятностей, как бы перетягивание на себя всего вреда, который ты хотел причинить соседям. Если ты не хочешь неприятностей, нужно доставить себе удовольствие любой ценой и повредить всем соседям понемногу:
Если же поступок ваш обнаружен, и наказание неизбежно, тогда, взглянув на этот факт трезвым взглядом, мы увидим, что сожалеем не о том зле, которое причинили другому, а лишь о своей неловкости, которая позволила это зло обнаружить; тогда я согласна, что для сожалений есть основания, и здесь есть о чем поразмыслить, с тем чтобы проанализировать причины неудачи и впредь быть осторожнее. Однако эти чувства не надо путать с истинными угрызениями совести, ибо истинные угрызения – это боль в душе, вызванная причиненным самому себе злом. Вот здесь-то и кроется огромная разница между этими двумя чувствами, и это доказывает пользу одного и бесполезность другого.
Когда мы получаем удовольствие от какой-нибудь отвратительной забавы, как бы жестока она ни была, получаемое удовольствие или выгода служит достаточным утешением за неудобства, даже самые неприятные, которые она может принести нашим близким. Разве перед тем, как совершить какой-нибудь поступок, мы отчетливо не предвидим, чем он обернется для других? Разумеется, предвидим, и мысль об этом не только нас не останавливает, но, напротив, подталкивает нас. И что может быть глупее, чем неожиданное и запоздалое раскаяние, когда, совершив дело, мы начинаем мучиться, страдать, портить себе удовольствие? Поэтому, если содеянное стало известно и превратилось в источник наших несчастий, не лучше ли обратить все свои способности на то, чтобы узнать, почему об этом стало известно, и, не проливая лишних слез над тем, что мы бессильны изменить, предельно собраться и постараться впредь не попадаться; не лучше ли обратить эту неудачу в свою пользу и извлечь из этого урока опыт, чтобы усовершенствовать свои методы? Таким образом, мы обеспечим себе безнаказанность на будущее, научившись заворачивать свое злодейство в чистые простыни и скрывать его. Главное – не поддаваться бесполезному чувству раскаяния и не заразиться принципами добродетели, ведь дурное поведение, разврат, порочные, преступные и даже чудовищные наши прихоти ценны уже тем, что доставляют нам удовольствие и наслаждение, и неразумно лишать себя того, что приносит радость, иначе это будет напоминать беспримерную глупость человека, у которого после неумеренного обеда было несварение желудка, и только по этой причине он отказывается от радостей вкусной пищи. Истинная мудрость, дорогая моя Жюльетта, заключается вовсе не в подавлении своих порочных наклонностей, потому что с практической точки зрения они составляют единственное счастье, дарованное нам в этом мире, и поступать таким образом – значит стать собственным своим палачом. Самое верное и разумное – полностью отдаться пороку, практиковать его в самых высших проявлениях, но при этом обезопасить себя от возможных неожиданностей и опасностей. Не бойся, что осторожность и предусмотрительность уменьшат твое удовольствие, – напротив, таинственность только усиливает его. Более того, она гарантирует безнаказанность, а разве не безнаказанность служит самой острой приправой к разврату? [36]
Итак, главное в жизни – умеренный эгоизм и окончательное презрение ко всем людям. Надо научиться не любить остальных людей, видеть в них декорации или кукол, тогда твой разврат будет пикантен. Это будет не банальное интимное приключение, а разыгрывание большого спектакля, в котором ты и доставляешь себе предельные удовольствия, и уходишь от любого наказания.
Так де Сад устами своих героинь объясняет нам, что злая философия начинается с буквального понимания слов. Если, например, понять «забаву» не как эпизод в общении с людьми, а как радость для тебя, механически равнодушную к страданиям других, то всё можно свалить на механику слов и смыслов. Весь мир играет людьми, а люди играют друг с другом, и игра бессовестно равнодушна к ее жертвам. Если понять так же механически и другие слова, например «удовольствие» и «общение», развернув в них смысл насилия, то можно создать совершенно эгоистическую и безнравственную систему.
Обычно деятели Просвещения считали, что, если всех людей образовать и научить правильно и одинаково понимать отвлеченные термины, все люди станут нравственными. А де Сад предугадал бедствие ХХ века, когда люди, получившие образование, могли совершать преступления против человечности.
Де Сад синтезировал веру либертенов в словесные манипуляции и просветительские надежды на исправление людей знаниями. Но синтезирован был чудовищный коктейль, ведущий к безудержному распутству и насилию. Благодаря де Саду философия начала следить за модальностями речи, за ее интонациями и ситуациями, а не только за значениями слов. Так этого странного аристократа, апологета вседозволенности, преступника-отравителя, заключенного Бастилии и психиатрической клиники, заново открыли в ХХ веке, когда философия стала внимательна не только к предметному миру, но и к языку.
Глава 7
Лотреамон: злая декламация
Граф де Лотреамон, в миру Изидор Дюкасс (1846–1870), прожил недолгую жизнь, как и многие романтики. Он подвел в своем творчестве итоги не только французского, но и всего европейского романтизма. Сын французского консула в Уругвае, впечатлительный знаток древнегреческой трагедии и современного бульварного романа, человек невероятно чувствительный и памятливый, он хотел творить только необычное. Изучив самые причудливые сюжеты мировой литературы, он создал произведение, о котором другие романтики могли только мечтать.
Это была речь от лица самого зла, самой низости, самого преступления. Можно было бы сказать, что заговорил сам ад, но Лотреамон был слишком большим индивидуалистом, чтобы разделить честь своего открытия с каким-то адом. Он говорил не просто от лица ада, но артикулируя зло и ужас так, как этого не может сделать ни один злодей.
Студия Бланшар. Фотопортрет Исидора Дюкасса (позже известного как граф де Лотреамон). Ок. 1867
Лирический герой его стихов в прозе – Мальдорор, демоническое существо, имя которого созвучно французскому слову mal («зло»). Прежде всего, зло в произведениях Лотреамона – это начало, не просто равносильное добру, но всякий раз берущее над добром верх. Ведь у добра есть только его честность, а у зла множество помощников – это и страсть, и отвращение, и лицемерие, и ханжество, и безделье, и тяжкий труд.
Куда бы ни бросил человек свой взгляд, он усиливает зло: он сам становится себе ненавистным, от ненависти всё больше раздражается
