Думный дворянин сидел у стола и что-то писал.
Кони быстро донесли Чудовского архимандрита до царского дворца.
Царь находился в Грановитой палате, посреди бояр.
Заметив вошедшего Иоакима, государь подал знак, чтобы он подошел к нему.
Алексей Михайлович наклонил к архимандриту голову и тихо спросил:
— Ну, что?
Иоаким, не осмеливаясь ответить громко, прошептал на ухо царю:
— Государь, не токмо боярыня Морозова стоит мужески, но и сестра ее княгиня Евдокия, обретенная в ее дому, также ревнует своей сестре и твоему повелению сопротивляется крепко.
Царь нахмурил брови и заметил:
— Княгиня смирен обычай имеет и не гнушается нашей службы, а вот люта эта сумасбродка!
— Нет, государь, — упрямо сказал Иоаким, — и Евдокия Прокопьевна не только уподобляется во всем своей сестре старшей, но и злей ее ругается над нами.
— Коли так, то возьми и ту, — резко проговорил государь.
Услышав это восклицание царя, Урусов, стоявший недалеко, вздрогнул; он понял, о ком идет речь.
Алексей Михайлович точно ненароком взглянул на князя.
Но князь Петр молчал, сознавая, что не может ничем помочь делу.
Чудовский архимандрит возвратился в дом Морозовой.
На этот раз он захватил еще с собой диакона Иоасафа.
В опочивальню архимандрит вошел с дьяконом. Чувствуя теперь за собою силу, Иоаким не стал стесняться. Он распоряжался в доме Морозовой, как полный хозяин.
— Вели согнать сюда всю челядь, — приказал он дьяку.
Стрельцы прошли во внутренние покои, где в задней половине дома было немало женской прислуги.
Сам же думный дьяк обшарил ближние к опочивальне горницы.
В одной из них он натолкнулся на спавшего молодого человека и, догадавшись, что это молодой боярин Морозов, не стал его будить и осторожно вышел из горницы.
В остальных покоях он не нашел никого и возвратился в опочивальню.
Сбившись в кучу, стояли согнанные в опочивальню женщины.
Архимандрит и дьякон Иоасаф сидели за столом и поочередно вызывали каждую из них.
— Како крестишься? — спрашивал Иоаким.
Женщины испуганно глядели на спрашивающего и крестились.
За ними внимательно наблюдал Иоасаф.
— Не так, — говорил он громко, замечая староверческий крест.
Женщины вздрагивали, и некоторые старались сложить пальцы по новому.
Таких дьякон ставил налево, тогда как двух из них, Ксению Иванову и Анну Соболеву, он поместил на правую сторону.
— Сии две в староверском перстосложении укрепились, — указал он на них Иоакиму.
Затем архимандрит приступил к допросу челяди, выпытывая, где старицы и Мелания?
Но чуть ли не все говорили, что ничего не знают.
Затем архимандрит обратился к лежащей на постели боярыне:
— Понеже не умела ты жить в покорении, но в прекословии своем утвердилась, а потому царское повеление постигает тебя, и из дому твоего ты изгоняешься! Встань и иди отсюда! — и он повелительно взглянул на боярыню.
Морозова не сделала ни одного движения.
— Встань, говорю тебе, — повторил архимандрит. Но боярыня не трогалась.
— Ты видишь, что я больна ногами, — проговорила она.
— Попробуй, — с усмешкой заметил Иоаким.
— Говорю тебе опять: ни стоять, ни ходить я не могу, — решительно ответила Морозова.
— Ну, иди ты сюда, Авдотья Прокопьевна, — крикнул архимандрит в чулан.
Урусова отозвалась, что она тоже не может.
— Ишь, сколь разнедужились, подняться не могут, — насмешливо промолвил диакон.
— Эй, — крикнул думный дьяк стрельцам, — посадите-ка боярыню да княгиню.
Сестер быстро посадили и по приказу архимандрита понесли из опочивальни.
Когда арестованные были уже на крыльце, в опочивальню ворвался молодой Морозов и громко вскрикнул:
— Матушка, матушка, где ты?
Морозова не слышала его крика.
Вынесенных из опочивальни сестер думный дьяк приказал снести в людские хоромы, в подклеть, и опутать ноги тонкою цепью. К дверям подклети была поставлена стража.
Оставшись одни в пустой подклети, сестры ползком добрались одна до другой, обнялись и горько заплакали.
Между тем Иван Морозов, оставшись один в опустевших комнатах, не знал, что предпринять.
Молодому боярину шел в это время двадцатый год.
Он был похож на отца, Глеба Ивановича, ростом, густыми, слегка вьющимися каштановыми волосами и большими открытыми голубыми глазами.
К сожалению, ни мужеством покойного Морозова, ни настойчивостью своей матери он не обладал.
Иван Глебыч имел мягкий, женственный характер. По какой-то странной случайности он не попал под влияние Аввакума и прочих фанатиков, окружавших его мать.
Оставшись теперь один, он не знал, что предпринять.
«Пойду я прямо к царю, припаду к его ногам и буду молить за матушку», — мелькнуло в голове.
Несомненно, это намерение, будь оно исполнено, изменило бы участь Морозовой.
Государь, почитая память Глеба Ивановича, не отказал бы исполнить просьбу его сына. Но слабохарактерный юноша сейчас же откинул это предположение и начал придумывать другое.
Иван Глебыч сам не помнил, как добрался до задней половины дома.
Изумленно окинув взглядом эту горницу, он вспомнил, что здесь жили раньше бежавшие старицы.
В одной из бревенчатых стен горницы внезапно появилось темное отверстие.
Молодой боярин отшатнулся в сторону. В отверстие показалось знакомое ему лицо старицы Мелании.
Она печально улыбнулась Ивану Глебычу.
— Кои беды постигли родительницу твою и сестру ее, тетку твою родную, — сказала Мелания. — А за что? За то, что право верят, за старину стоят. Накинулись на нее еретики, аки псы. Ох, горе, горе! — снова сказала старица.
— Где же они сейчас? — спросил порывисто юноша.
— В подклети, боярин.
— Слушай, — схватил ее за руку Морозов, — пойдем со мною; я знаю, как добраться до матушки!
И, спустившись в отверстие, они потайными ходами добрались до внутренней стены подклети.
Узкое оконце, прорубленное в стене для воздуха, проходило в помещение, где сидели узницы.
— Матушка, — внятно, но тихо сказал в оконце Иван.
— Мы здесь, сынок, — послышался голос Федосии Прокопьевны.
— Я по тебе, родительница, скорблю и плачу!
— Не тоскуй, сынок: мы страждем за православную веру.
— Терпите, миленькие, терпите, — отозвалась Мелания. — Царь небесный воздаст вам за ваши страдания.
— Я выломаю для вас выход, бегите, — порывисто говорил Иван, — вас скроют…
— Мы останемся здесь, — печально ответила Морозова, — что нам суждено, того избегать мы не должны. Прощай, сынок, — прошептала боярыня…
Прошло два дня. Морозова и Урусова по-прежнему сидели в подклети.
К ним никого не пускали, пищу доставляли им стрельцы два раза в день.
Иван Глебыч побоялся лично обратиться с просьбою к государю, но пошел к своему дяде князю Петру Урусову и стал просить его помочь чем-нибудь заключенным.
Спасти жену ему, как собеседнику царской думы, вовсе не стоило труда, даже при больших ее проступках; но он явно этого не хотел.
Его нелюбовь к Евдокии Прокопьевне сказывалась его попустительством; она никогда бы не решилась без его воли на что-либо подобное.
Некоторые современники думали, что он также сам тайно придерживался раскола, и только, не желая терять свое видное место при дворе, не обнаруживал явно своих убеждений.
Урусова несколько смущала участь его детей, оставшихся без матери, но и эта мысль недолго беспокоила его, и он твердо решил представить княгиню своей участи.
Молодой боярин высказал свою просьбу, но дядя нахмурил сурово брови и решительно произнес:
— Не могу просить я царя за недостойных.
Иван Глебыч увидел, что Урусова ничем не уговорить, и хотел было уже отправиться домой, как вдруг дядя остановил его.
— Послушай, племянник, хочу с тобою о деле говорить…
Морозов ожидал, что скажет ему князь.
— Ты, парень, теперь на возрасте; чем у мамушек-то в светлице сидеть, женился бы лучше, право…
Такое неожиданное предложение изумило юношу.
— Статочное ли дело, дяденька, ты говоришь: матушке беда предстоит неминучая, а мне жениться советуешь.
Урусов смягчился.
— Ну, чего, племянничек, ноешь. Царь милостив: подержат, поучат твою мать и мою жену и отпустят. Что им с бабами ватажиться!
— Так ты таки думаешь, что отпустят матушку?
— А то как же? Непременно отпустят, — старался успокоить племянника Урусов, — а женишься, царь еще скорее твою мать простит.
— Ой, так ли? — нерешительно спросил Морозов.
— Иначе быть не может.
— Кого же мне, дядя, сватать надумал? — загорелось любопытство у Ивана Глебыча.
